Генрих Метельман: Сквозь ад за Гитлера

Всякий раз, когда мы миновали железнодорожные станции, начиналось настоящее столпотворение. Мы особенно не церемонились с «этими французиками», вели себя с ними довольно грубо, желая продемонстрировать таким образом неустрашимость и воинственный тевтонский дух. На нас сыпались жалобы, нас отчитывали и строго-настрого приказали вести себя как подобает истинному немецкому солдату. Мы никак не могли взять это в толк — разве Германия не разбила наголову Францию? — и что такого иногда показать себя победителем?

Эта переброска превратилась в забаву — было весело, гоготали буквально над всем, что видели. Главным нашим развлечением была игра в карты да чтение по очереди немногих книжек. Места было мало, так что по ночам приходилось скрючиваться, в особенности если ты спал на полу. А спали везде, где только можно, даже на багажных полках. Если тебе среди ночи потребовалось сходить в туалет, это превращалось в настоящую экспедицию — приходилось демонстрировать чудеса ловкости, чтобы не наступить на спящего товарища.

Кое-кто говорил, что зима 1941/42 года была самой холодной за все XX столетие и куда холоднее знаменательной зимы 1812 года, когда Наполеону крепко поддали на заснеженных полях России во время его отступления из-под Москвы. Нетрудно понять, почему именно Наполеон и Москва стали для нас главными темами обсуждения. Разве не он столь победоносно начал русскую кампанию, фатально завершившуюся для него? И разве не наши собственные войска, еще совсем недавно трубившие о том, что, дескать, дошли до конечных остановок московских трамваев, не отступали сейчас бесславно, повторяя судьбу императора Франции? До сих пор ни одной иностранной армии так и не удавалось завоевать Россию, и мысль эта не давала нам покоя. Пугали и сообщения о казнях высокопоставленных офицеров за трусость, проявленную перед лицом врага. Мы знали, что там, в России, стояли ужасные холода, а о том, сколько нижних чинов обрело там вечный покой, мы и предполагать не могли. Разве нам могли сказать об этом? А вот что касалось слухов, домыслов — им не было конца.

Ехали мы невыносимо медленно, потому что приходилось считаться с тем, что кто-нибудь из борцов Сопротивления возьмет да и подорвет рельсовый путь. Вообще железные дороги были забиты до отказа: иногда нас отгоняли на запасные пути дожидаться локомотива или же пропустить более важные военные составы. Хотя все решения, касавшиеся Транспортировки войск, принимались немецким транспортным руководством, их выполнение было возложено на французский железнодорожный персонал. Наблюдая за стрелочниками, орудовавшими рычагами, я иногда задавался вопросом, что у них на уме. Нас они явно терпеть не могли — вермахт разгромил их армию и оккупировал большую часть их страны. Но мне не давала покоя и мысль о том, что они, в конце концов, сидели в своих уютных будках, способствуя тому, чтобы я поскорее оказался на заснеженных просторах России. Какой прок был мне лично от того, что мы победили их?

И хотя мы всем своим видом, по крайней мере в присутствии командиров, старались показать, что рвемся на фронт сражаться с врагом, я прекрасно понимал, что в душе каждый был настроен по-другому. Хотя никто открыто не высказывался, сама мысль о России тяжким грузом давила на нас. Каждому из нас были известны случаи, когда кто-нибудь из родственников или знакомых погиб в России, как знали мы и о том, что статистика потерь на Восточном фронте явно не в нашу пользу. Мне вспомнился 1939 год, когда война только началась и мне еще не исполнилось семнадцати. В те дни в приступе патриотизма я всерьез жалел, что, мол, война началась так рано и что так и закончится без моего участия. Теперь в своих тайных помыслах я много бы отдал, чтобы Красная Армия сейчас рухнула под нашими сокрушительными ударами и чтобы мне не пришлось бы сейчас тащиться в снежные просторы России воевать, ну, разве за тем, чтобы приглядывать за населением оккупированных нами территорий.

Кое-где снег лежал и во Франции, и хотя было холодно, в вагонах было жарко натоплено. Как только повара успевали приготовить еду в полевой кухне, поезд останавливался, и мы выскакивали из вагонов и спешили наполнить котелки. На таких остановках кое-кто бежал с ведром к локомотиву запастись кипятком для мытья.

Дня три спустя мы добрались до Германии, куда въехали через Страсбург в Эльзасе. Нас поразило, что холода добрались до самого Рейна и восточнее. Рейн был преисполнен романтизма для нас, молодых. Мы знали много песен, посвященных «отцу Рейну», среди них самые известные были «Песня о Лорелее» и «Стража на Рейне». С самого рождения в нас глубоко засело чувство ненависти и жажда отмщения. В особенности это касалось Франции, нам сызмальства вдалбливали в головы, что Рейн — река немецкая и что французы не имеют права претендовать на нее даже в качестве естественной границы с Германией.