Василий Хомченко - При опознании - задержать

Известно, адвокатом служить почетней, только, если задуматься, чем может помочь адвокат-златоуст: "Видит бог, мой подзащитный не виновен", вот и вся его защита.

...В который раз, уважаемый Ян Карлович, я выказываю вам свою признательность за то, что благодаря вашей милости и помощи я смог поступить в лицей и окончить его. У меня остались очень добрые и теплые воспоминания о годах учения и о моих друзьях-однокашниках. Некоторые из них служат в этой же губернии, и мы часто встречаемся.

...Вы, уважаемый Ян Карлович, спрашиваете, чем я занимаюсь в свободное время. Я уже говорил в начале этого письма о своем свободном времени, о том, как мало его бывает. А когда выдается минутка, я читаю. Книг у меня много, целый шкаф. Как вы советовали, пишу дневник. Стихи пишу. Если вас, милостивый государь, заинтересует моя поэзия, то пришлю тетрадку своих стихов..."

Написав эти письма, Богушевич пошел на службу. Там и встретился, наконец, с Потапенко. Вид у того был усталый, лицо бледное, серое, веки набрякшие; от него пахло водкой - успел опохмелиться.

- Франц Казимирович, нижайше прошу прощения. Чтоб ему пропасть, вчерашнему чертову дню. Еле в себя пришел.

Богушевич посмотрел на него с насмешливой улыбкой, покачал головой, сказал:

- Пусть хоть сегодняшний день не будет чертовым. Больше, будь добр, не опохмеляйся.

- Ни-ни, прошу прощения. Я уже жив-здоров, хоть сейчас за дело... Все деньги профукал вчера, мот, дурак несчастный.

"Про тридцать рублей, что дал для бондаря, наверно, не помнит", подумал Богушевич и не стал про них говорить, а то еще побежит, заберет назад.

- Пьешь ты, братец, слишком часто. Всё предлоги находишь. Они-то найдутся. Сам знаешь, две бабы кочергами менялись и то магарыч пили, сказал Богушевич.

- Да разве я много пью? Пью, пока худо не станет, - засмеялся Потапенко. - Прости, больше этого не будет, дорогой Франц-Бенедикт Казимирович, Лека виновата. Пристала, как улитка к сыроежке... Отрава.

- Выкручивайся, кляни других, - засмеялся и Богушевич. - Конечно, никто на свой хвост плевать не станет... А сейчас мы с тобой заглянем в тюрьму. Поговорим с преступником.

- С каким?

- С тем, с которым ты должен был уже давно все кончить. С ним и с потерпевшим, с купцом.

Потапенко вскочил, достал из кармана недорогие, с одной крышкой, часы, бросил взгляд на циферблат и, точно не веря глазам, поднес часы к уху, потряс, послушал.

- Половина третьего, - сказал Богушевич, поглядев на свои часы.

- А, черт, - мотнул головой Потапенко, - а я думал, еще рано. Ай-яй... - Стоял в тихой, виноватой позе, уронив голову, сложив руки на животе. - Франц, так я сейчас сразу побегу к Иваненко.

- Нет, боюсь, что опять не дойдешь. Пойдем сначала вместе в тюрьму, а потом сходишь один к Иваненко.

Тюрьма, или тюремный замок, как она значится в официальных бумагах, стояла почти в самом центре города. Это было небольшое одноэтажное каменное строение, обнесенное с четырех сторон невысокой дощатой стеной. И само здание, и ограда побелены известкой. Ворота и узкая калитка окованы жестью и окрашены в ядовито-зеленый цвет. Краски не хватило, и часть ворот побелили. Красили тюрьму недавно, поэтому она свежо белела, не было на ее стенах подтеков, не попадала еще под затяжные дожди. Стояла светлая, веселая, и, если бы не решетки на окнах, а на некоторых и дощатые козырьки - "намордники", как их еще называют, здание и правда могло бы показаться уютным замком бедного феодала.

- Тюрьма - беленький домочек, день и ночь висит замочек, - промурлыкал Потапенко, когда они подошли к воротам. Возле оконца, через которое принимали передачи, стояло несколько женщин с корзинками и узелками. Это были родственницы арестантов и просто жалостливые души, как правило, старушки, приносившие арестантам подаяние. Богушевича и Потапенко сразу узнали. Молодая монашка с полными розовыми щеками в черной просторной одежде и таком же черном, плотно повязанном на голове платке окликнула Богушевича и стала перед ним на дороге.

- Я пришла, чтобы успокоить души рабынь божьих Серафимы и Насты, которые тут сидят, и вернуть их богу, - сказала монахиня. - Сейчас нет тут несчастней, чем эти заблудшие агнцы.

- И что я должен сделать? - не понял Богушевич.

- Меня не пустили к ним в камеру, сказали, что они числятся за вами и без вашего разрешения меня пустить не могут. Я прошу не отказать мне в этом.

По тому, как смело, прямо монашка глядела ему в глаза, как говорила, какая она была цветущая, здоровая, без монашеского смирения и отчужденности от всего мирского, Богушевич понял, что она не из простого сословия и постриг приняла совсем недавно.