Наталия Ильина - Дороги и судьбы

В октябре того же года за чайным столом Ардовых {327} возник разговор о Голицыне. Нина Антоновна считала, что Ахматовой необходимо побыть на воздухе хоть недели две. Ехать туда одна Анна Андреевна категорически отказалась. Я вызвалась пожить там вместе с ней.

Мы снова в Голицыне. Осень, ранние сумерки, частые дожди, народу мало, не все комнаты заняты. И снова за общими трапезами я вижу Ахматову величественно-строгой, сурово-неприступной. Теперь я знаю, что это броня ее, в которую она облекается в присутствии посторонних. У кого хватит решимости прорваться сквозь эту броню с фамильярностью, с бестактным вопросом? Разве что у безумцев! Такие изредка находились. Подошла как-то к Анне Андреевне одна старушка, числившаяся в членах Союза писателей, но давно ничего не писавшая и явно выжившая из ума, и спросила шепотом: "А как поживает Зощенко?" - "Хорошо, благодарю вас",- ответствовала Ахматова.

В сумерках между чаем и ужином сидели в ее комнате, в той же восьмой... Как-то речь зашла о Блоке, о мемуарах Любови Дмитриевны. К этим мемуарам Ахматова относилась презрительно и произнесла запомнившуюся мне фразу: "Чтобы остаться Прекрасной Дамой, от нее требовалось только одно: промолчать!" В другой раз был упомянут Герцен. О нем, о жене его Ахматова говорила тем тоном, каким говорят о близких знакомых, а о семейной их драме так, будто она произошла вчера. Ахматова не прощала Наталье Александровне, что она вовлекла Герцена в свои отношения с Гервегом: "Терпеть не могу женщин, которые вмешивают мужей в свои любовные дела". И еще: "Уверяю вас, она умерла от любви к Гервегу..."

Помня, что Анна Андреевна читает по-английски, я дала ей роман Сомерсета Моэма "Бремя страстей человеческих". Роман этот мне нравился, Моэма я знала хорошо и вполне была готова побеседовать об этом авторе. Но я совсем не была готова к той уничижительной критике, которой Ахматова этот роман подвергла. Она издевалась над автором, ловя его на противоречиях, утверждала, что страдания героя смешны, ибо - ничтожны. Я пыталась возражать, но логика Ахматовой безупречна, ирония несокрушима, и я замолчала беспомощно... Просто было неловко, что роман этот мне нравился. Слабо утешала себя тем, что читала его давно и не перечитывала... {328}

Впервые тогда я услыхала суждения Ахматовой о литературе, очень страстные, очень личные. Литература была делом ее близко касающимся, непосредственно задевающим, тут она ничего прощать не собиралась, тут была неумолима. "За такое на Сенной бьют батожьем!" - это гневное восклицание я услыхала от нее позже в связи с появившимся в газете весьма слабым стихотворением.

Той поздней осенью, когда я проводила наедине с Ахматовой многие часы, моя робость, моя скованность постепенно исчезали. Я ощущала ее дружелюбие, видела, что меня принимают такой, какая я есть, и нечего пыжиться, влезать на котурны, стараясь казаться умнее и начитаннее, чем на самом деле... О дистанции, нас разделяющей, всегда, разумеется, помнила, однако поняла, что с этим человеком говорить можно о чем угодно: о меню обеда, о погоде, о новой блузке, удачно мною купленной в голицынском магазине... Тут уместно добавить, что Ахматова хотя и называла себя с усмешкой Серафимом Саровским (мирские дела не для нее!), однако украшения любила - ожерелья, броши, перстни,- вопрос "идет или не идет" не был для нее безразличен. Этому, впрочем, важности не придавала. Есть новое платье - хорошо, нет - и так обойдемся. Годами ходила в старой, с потрепанным воротником шубе, что очень беспокоило Нину Антоновну, взвалившую на себя все бытовые заботы Ахматовой. Но эта старая женщина с величавой осанкой украшала все, что бы на себя ни надевала, включая и шубу с потрепанным воротником...

И сплетничать с ней можно было, и новой блузкой хвастаться, и погоду обсуждать - банальнейшие темы! Но ничто не звучало банально в устах Ахматовой...

Я: "Ну и отвратительная сегодня погодка!"

Она: "Что вы! Восхитительная. Такая трагическая осень. Ветер рвет последние листья, солнце выходит на это посмотреть, заламывает руки и в отчаянии уходит".

...Много лет спустя, прочитав в романе Торнтона Уайлдера "Мартовские иды" рассуждения Цезаря о молчаливых женщинах (чья молчаливость, однако, не вызвана пустотой или рассеянностью), я подумала, что все тут сказанное можно целиком отнести к Ахматовой...

"Но когда их (молчаливых) что-нибудь побуждало заговорить, кто мог сравниться с ними в красноречии или остроумии?.. Банальность непереносима в устах того, кто {329} придает ей важность. Однако вся наша жизнь в них погрязла... Молчаливая женщина умеет мысленно отделить мелочи, которым надлежит кануть в Лету, от мелочей, еще заслуживающих внимания".