Виктор Баранов - СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика.

Дмитрию Васильевичу было мучительно стыдно смотреть в глаза этому измученному, уставшему от своего положения человеку, бывшему комбату, испытавшему смерть, боль и унижение у немцев и продолжающему терпеть явное и скрытое издевательство в нашем лагере. А что мог Сазонов сказать в утешение? Да ничего — промолчать и тяжко вздохнуть.

Относительно наших пленных ходили разные слухи. Якобы Верховный сказал: у нас нет военнопленных, в плену находятся только предатели… Может, и не говорил он таких слов, но железные соратники по партии, выражая его отношение к судьбе тех миллионов, бездарно брошенных под неумолимый каток войны, и запустили эту ядовитую, ненавистную байку в массы. Вот отсюда и пошло подозрение и презрение, и приобрело оно государственную мощь по той формуле, где сказано, что массы, овладевшие идеей, становятся неодолимой силой!

Охрану лагеря нес личный состав кадровой дивизии НКВД по сопровождению заключенных. Офицеры в фуражках василькового цвета — как на подбор, молодые, с румяными лицами, затянутые в портупеи. Они и их солдаты обращались с охраняемыми со скрытым презрением. Дмитрий Васильевич однажды утром видел, как начальник конвоя, молодой, одетый в хорошо пригнанную шинель, командовал строем бывших командиров и солдат, многие из которых годились ему в отцы, а он зычным голосом привыкшего повелевать безропотной массой, кричал: «В колонну по четыре становись! — и уже без нужды этим подавленным и не помышлявшим о сопротивлении, со скрытой угрозой, командирским голосом: — Предупреждаю, что самовольный выход из строя или отставание на маршруте движения будет пресекаться конвоем, вплоть до применения оружия! — и протяжно, выпевая каждое слово: — Левое плечо вперед, к выходу шагом марш!» И плохо одетое бывшее воинство шаркнуло по давней привычке левой, и, уже за лагерем, в глубине колонны чей-то неведомый, неунывающий голос с каким-то вызовом и задором вывел слова строевой песни довоенного времени: «Дальневосточная, опора прочная, краснознаменная, даешь отпор», и колонна дружно подхватила припев. Долго еще вслед за ними неслось «краснознаменная, даешь отпор» и исчезло за ближним лесом. Тогда Сазонов подумал: где, в какой армии могут петь люди, прошедшие тяжкие испытания и продолжающие терпеть явное и скрытое издевательство? Их бы накормить, одеть, ободрить теплым, задушевным словом, каждый бы из них за десятерых воевал!..

Александр Павлович, как будто читая его мысли, ответил: «Возможно, после победы у нас изменится отношение к военнопленным. Как известно, на окружение «котлов» немцы потратили много сил и средств — оставлять их в тылу было опасно. Все то, что они оттянули на себя, должно было двигать спланированный темп наступления. А каждая наша окруженная группировка замедляла авантюрный план молниеносной войны. Это уже свидетельство того, что окруженцы не поднимали рук перед немцами, отчаянно дрались, не жалея себя, как умеет только наш солдат».

Этот разговор разбередил память Лепина и он непроизвольно продолжал размышлять о германской войне, окружениях, пленных, побегах из плена и, между прочим, упомянул Лавра Георгиевича Корнилова, его побег из австрийского плена, добавив, что после плена генерала повысили в должности и он был провозглашен национальным героем, а потом был командующим фронтом и главковерхом, и пленение не было темным пятном в его биографии. Но он выступил против революции и погиб, а ведь был одаренным офицером, знал четыре языка, в том числе фарси, и был знатоком Юго-Восточной Азии!

Удивительный человек сидел перед Сазоновым: его крепко посаженная, с удлиненным лицом, чуть тронутая благородной сединой голова хранила много интересных историй о прошлых событиях, и он говорил о них, как будто и не прошло тридцати лет, словно было это вчера. И Дмитрию Васильевичу хотелось довериться этому умному человеку, высказать свое мнение, поделиться мыслями, как бы он поступил с военнопленными.

— Вы понимаете, Александр Павлович, какой опыт имеют эти командиры и солдаты. Недаром же есть пословица «За одного битого двух небитых дают»! И, самое главное, немцы их за людей не считали, — в этом они убедились на себе и это никогда не забудется. А насчет длительной проверки в фильтр-лагерях — так это я считаю излишним: разоблачить в тех условиях завербованного агента иначе как его личным признанием или полученными от немцев документальными данными невозможно. — И ободренный неподдельным вниманием Лепина к его мнению, Сазонов, не торопясь, обосновал ненужность проверки освобожденных из плена: — Как Выдумаете, Александр Павлович, чего больше всего боятся наши органы? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Проникновения вражеской агентуры, но для этого нужны соответствующие условия, чего не могут создать военные действия. Вот, допустим, немцы решили внедрить завербованного командира роты или комбата. Ну и что?! Для этого нужно потратить много сил и средств! Прежде всего, в этом случае поддерживать с ним двустороннюю связь. Думаю, овчинка выделки не стоит. И немцы это прекрасно понимают, и еще у них могут быть опасения, что завербованный придет с повинной, когда будет канал для «дезы» и оперативных игр. И кто кого здесь переиграет, неизвестно…