Артем Драбкин - Мы дрались с «Тиграми»

Я родился в 1923 году в Москве на Патриарших прудах. Мой отец работал на заводе, а мама была домохозяйка. В 1940 году я окончил 10 классов и поступил в Московский инженерно-строительный институт им В.В. Куйбышева.

Летом 1941 года весь второй курс записался в Московское ополчение. Собрали нас в военкомате на Бутырской улице, составили список и повезли в Подмосковье в летний военный лагерь. Там мне выдали гимнастерку, пилотку и ремень — ботинки и брюки остались мои, гражданские! В этом лагере мы занимались строевой подготовкой, нам показывали, как вести штыковой бой. Одна винтовка была со штыком, и мы по очереди пыряли ею в чучела. Рассказали нам, как надо стрелять, но за все время обучения стрельб не было. В конце лета нас маршевой ротой отправили на фронт на пополнение стрелкового полка. В районе Смоленска мы ночевали в совхозе «Семеновский». Там нас покормили и выдали винтовки и патроны. Один «старик», заглянув в ствол моей винтовки, заключил, что в немца из нее я не попаду. Честно говоря, я не придал особого значения этим словам. Я все еще думал, что война быстро закончится, и спешил посмотреть, что же это такое. На следующий день появились кадровые офицеры, роту разбили на взводы, и в одном из них оказались я и еще два студента. В дальнейшем мы так и держались вместе. Колонной двинулись на фронт и вскоре влились в состав какой-то части. Где мы были, в состав какой части входили — я не знаю. Позицию мы заняли крайне неудачную — перед нами рос лес. Надо было на другой, западной, его стороне оборону занимать, а мы с восточной окопались. На второй или третий день над нами пролетело несколько немецких самолетов. Вскоре на дороге, что проходила недалеко, показалась пыль. Кто-то сказал, что это немецкая разведка. Мы стали стрелять, и они уехали. Командиров наших я больше не видел. Вскоре немцы за леском поставили минометы и начали обстреливать нашу траншею. Сначала они сосредоточили огонь на ее левом крае, потом на правом, а когда все сбежались от обстрела в ее центр — дали по центру. Осколком меня ранило в руку и порядком контузило. Кровь хлещет, а остановить нечем — ни жгута, ни бинта нет. Приятели мои подхватили меня и повели. Они меня дотащили до какого-то поселка, добыли веревку, наложили жгут и повели дальше. Мы вышли на дорогу. А там народу — полно. Кто куда идет — ничего не понятно.

С трудом меня посадили на машину, которая отвезла меня в госпиталь. Там я отлежался до осени — кормили и лечили хорошо, ничего не могу сказать. Рука зажила, но пришлось довольно долго ее разрабатывать. Поскольку я был легкораненый, то приходилось помогать медицинскому персоналу по уходу за лежачими ранеными.

Выписали меня в конце декабря 1941 года и направили в военкомат. Я попытался устроиться на завод с тем, чтобы получить бронь — романтика уже прошла и воевать мне совсем не хотелось, — но мне этого сделать не удалось. В феврале 1942 года я был призван в Рабоче-Крестьянскую Красную армию и был направлен в Ростовское артиллерийское училище, готовившее командиров взводов для противотанковых артиллерийских частей.

На окраине Нязепетровска, куда было эвакуировано училище, мы восстанавливали заводские корпуса времен Петра I, приспосабливая их под курсантские казармы. За лето нам удалось их оборудовать, построить 3-этажные нары и печи для отопления. Но кухню, уборную, а главное, баню не успели построить, и зимой 1942–1943 года мы сильно страдали от холода. Тем более что одеты мы были в поношенную летнюю форму: галифе, гимнастерка, шинель, обмотки, ботинки. Только шапки на нас были зимние. Было голодно, появились вши. Особенно изматывали ежевечерние пятикилометровые походы в лес, откуда каждый курсант должен был принести бревно для отопления казармы и домов преподавателей.

К январю курсанты стали пухнуть от голода, и в один из дней все батареи отказались выходить из казарм, потребовав немедленной отправки на фронт. Офицеры попытались нас выгнать, но мы оказали сопротивление. Приехал командующий Уральским округом, а с ним полковник Лампель, про которого говорили, что во время войны в Испании он командовал обороной Мадрида. Они уговорили нас построиться на плацу. Полковник Лампель взял горсть снега и передал ее правофланговому, попросив его передать по порядку, но снег быстро растаял, и он сказал, что вот так доходит до наших ртов курсантский паек. Закончил он свою речь словами: «Я наведу порядок!»

Действительно, к весне мы отогрелись, занятия стали более постоянными, и нас стали лучше кормить. Полковник Лампель лично проверял закладку продуктов в котлы. Училище стало просыпаться под звуки горна, который в 6 часов утра будил всех курсантов. День начинался с физзарядки. Мы выскакивали из казармы босыми, в кальсонах, подтягивались и умывались ледяной водой. Одевшись, строились на плацу для переклички, после которой строем шли в столовую на завтрак, где нас ждали хлеб, каша и чай — не чай, а подкрашенная вода. В столовой за каждым курсантом было закреплено определенное место. Очередной курсант становился спиной к столу, а после чего задавали стоящему спиной вопрос: «Это кому?» Тот в свою очередь называл имя или кличку курсанта, которому передавалась эта порция. Другой курсант резал хлеб и наполнял миски кашей. После распределения следовала команда, и все приступали к еде, закончить которую должны были в определенное время. Так же было и на обеде и ужине.