Франц Фюман - Суд Божий [Das Gottesgericht]

— Это еще что за выдумки?! — сказал фельдфебель. — А если он побежит к партизанам?

— Пристрелить безо всяких! — ответил унтер-офицер.

— А если он попробует просто убежать от нас?

— Пристрелить!

— Получается, что мы пристрелим его в любом случае! — заметил фельдфебель. — Нет, это не годится, это не корректно!

— Надо, чтобы все по справедливости, — сказал обер-ефрейтор, — это ясно.

— Не исключено, что он побежит в нашу сторону, — проговорил унтер-офицер.

— А это будет означать нападение, это ясно, — подхватил обер-ефрейтор, — тогда стрелять без рассуждений.

Радист, ободренный дружеской дискуссией начальства, тоже решился вставить слово:

— Но если мы его ухлопаем, кто будет нам готовить?

— Такую жратву всякий состряпает, — перебил его унтер-офицер, — нам давно нужен хороший повар.

— Что верно, то верно, — подтвердил фельдфебель. Но тут же спохватился, не уронил ли он этим свой авторитет; пристегнул футляр бинокля к портупее и сказал шепотом: — Слишком много себе позволяете! Отставить разговорчики! — Он бросил строгий взгляд на унтер-офицера, а потом сказал, что ситуация предельно ясна. Сейчас они выйдут из укрытия и пойдут вперед. Если этот парень не тронется с места или, черт его побери, пойдет по направлению к узлу связи, его придется пощадить, но если он вздумает бежать или кинется в направлении дозора-дело ясное: попытка к бегству или нападение, огонь будет открыт немедленно.

Унтер-офицер что-то проворчал, но фельдфебель резким взмахом руки оборвал обсуждение и выпрямился.

— Он снова повернулся сюда! Встать! Стрелковой цепью, вперед марш!

Агамемнон снова ощутил нервный толчок. Ему показалось, что чьи-то взгляды сверлят ему затылок, он оступился, ноги его завязли в песке, и он упал.

Падая, он увидел, как из укрытия выходят четверо, и быстро вскочил на ноги.

«Так и есть, — подумал он. — Теперь попался».

Он часто думал, что произойдет с ним, если он когда-нибудь попадется, и он решил, что в таком случае он будет спокойно стоять на месте и ждать, как поступят немцы. Он полагал, что немцы могут поступить с ним по-разному. Они могут прогнать его, они могут обругать и потом прогнать, избить и потом прогнать, но они могут просто хлопнуть его по плечу и сказать: «Пойдем, Агамемнон, старая ты свинья, в кабак, пропустим по рюмочке».

А больше он ничего не мог придумать, сколько бы он ни прикидывал, что с ним произойдет, если он попадется. И вот он попался. Он стоял не шевелясь. «Выругают, — подумал он, но тут же быстро поправился: — Изобьют». Но когда он увидел, как грозно, уперев винтовки прикладами в бедра и сжимая в руках рукоятки автоматов, движутся на него солдаты — пальцы на спусковых крючках, ни шуток, ни ругани, — ему стало страшно; его прежние мысли и предположения разлетелись, так облетают листья с дерева, когда на него обрушивается осенняя буря.

Он глядел, как медленно надвигаются на него солдаты, и с ужасом думал: «Надо что-то сделать, надо объяснить им, что на узле связи не хватает воды».

Но он был словно парализован, язык ему не повиновался, он как бы окаменел; не доходя до него десяти шагов, солдаты остановились — тоже точно окаменели.

«Так я и знал, — подумал унтер-офицер. — Именно так я себе все это и представлял. Стоим друг против друга, как идиоты, зря старались». Он с усмешкой посмотрел на фельдфебеля, потом на обер-ефрейтора, и обер-ефрейтор вытянулся, перехватив взгляд унтер-офицера.

«Вот когда есть шанс угодить унтер-офицеру, — подумал обер-ефрейтор. Но как сделать, чтобы этот сукин сын попробовал убежать?» Он думал об этом лихорадочно, но ничего не мог придумать.

Он решил было слегка поднять винтовку и прицелиться в Агамемнона, но сообразил, что так можно рассердить фельдфебеля, а это совсем ни к чему. Обер-ефрейтор подумал о фельдфебеле с яростью: «Этот тип с его идиотским гуманизмом все нам напортил!»

И еще он подумал, что фельдфебель наверняка из этих интеллигентиков-придурков, недаром у него в комнате полно всяких книг. «О германской мистике», — прочитал он на одной из них. «И теперь этот болван считает, что он все хорошо придумал», — злился обер-ефрейтор.

На самом деле фельдфебель так не считал. Когда он предложил устроить суд божий, он поддался странному искушению. До войны фельдфебель был школьным учителем; он преподавал историю и особенно увлекался ранним средневековьем; ему казалось, что общественное устройство и обычаи этого периода могут служить прекрасным образцом для обновленной Германии. Он часто размышлял над тем, как пробудить к новой жизни старые обычаи. Когда он увидел грека, когда встал вопрос, виновен тот или не виновен, фельдфебелю мгновенно представилась возможность провести изумительный опыт — современный суд божий, эксперимент, который, как ему подумалось, мог бы стать толчком к преобразованию всей германской юстиции. Именно поэтому он хотел провести опыт в самых простых условиях, в классической чистоте — так сказать, в его праформе. Он хотел, чтобы опыт был безукоризненно чистым, совершенно свободным от личных эмоций и побочных соображений, тем более от личной заинтересованности.