Энрике Каррильо - Мата Хари - Тайна ее жизни и смерти

– Председатель военного суда упрекает танцовщицу: – В Мадриде, в отеле «Ритц», вы жили в номере рядом с номером шефа немецкой разведки в Испании.

– Она отвечает: – Это правда.

– Этот берлинский агент часто посещал вас.

– Тоже верно.

– Получали ли вы подарки от этого мужчины?

– Ну, разумеется… Он был моим любовником!

– Очень хорошо… Этот любовник телеграфировал просьбу своему коллеге в Амстердаме выслать вам 15000 марок. Дипломатическое представительство нейтральной страны должно было способствовать передаче денег вам, тогда вы уже снова были в Париже.

– К чему отрицать?… Упомянутый немецкий чиновник соизволил оплатить мое расположение деньгами своего правительства.

– Военный суд оценит это объяснение по достоинству. Но вы признаете, что деньги шефа немецкой разведки прибыли в Амстердам? -

Это совершенно верно… От моего друга в Голландии, который, не зная этого, оплатил долги моего друга в Испании.

«- Итак, мы всегда слышим одно и то же, подсудимая ничего другого не в состоянии заявить, пишет Массар. – Внезапно она зашаталась, мертвенно-бледная, безумные глаза, сморщенный рот, откуда исходили почти бессвязные фразы: – Я, я вам скажу, что, что это были деньги, чтобы оплачивать мои ночи любви. Это, это моя цена. Поверьте мне, будьте любезны, докажите свое рыцарство, господа французские офицеры…»

То, что ее судьи в этих словах заметили только излишнее, последнее бесстыдное средство, чтобы уйти от наказания, вряд ли сильно удивило бы подсудимую. Все же она запротестовала, заметив насмешливую улыбку на губах Морне. Она видит в этом безвкусицу и грубое нарушение приличий.

Если она меняет в течение процесса свое поведение, то это происходит всегда внезапно. После того, как она энергично встала и бросила на судей вызывающие взгляды, она вдруг внезапно сломалась без очевидной причины и чуть ли не упала в обморок. Когда ее защитник смотрит на нее глазами верного, но бессильного друга, как будто просит прощения за его недостаточное влияние, то она отвечает ему пожиманием плечами и злющими гримасами. Жандармам, которые за нею наблюдают, напротив, она бросает любезные слова и соблазняющие взгляды. «Все в ней», говорит свидетель процесса, было тайной». Действительно все или почти все остается необъяснимым в ее характере, ее жизни, ее аффекте, ее жестах, ее чувствах и даже в ее словах. Ее близкий друг заверяет, что она хорошо говорила на пяти или шести языках. Несмотря на это, ей так никогда и не удалось научиться отчетливо выражать свои мысли. Ее речи извилистые как ее танцы, и подобны змеям. Художник Франц Намюр, который посещал ее много лет, уверяет, она была самой грустной женщиной, которую он когда-либо встречал. «Кто осмелился бы похвастаться, что смог ее разгадать? – писал он. – Я сделал с нее два портрета, один, где она в городском платье – я не знаю, что с ним сталось, и другой, где танцовщица стоит с индийской диадемой и в ожерелье из изумрудов и топазов. Она часто приходила, действительно… То, что поражало, что удивляло в этой женщине, обласканной удачей, которой судьба дала все: милость, талант, славу, так вот – что удивляло в ней – ее внутренняя и тяжелая грусть. Она охотно оставалась вытянувшейся в кресле и о чем-то мечтала, в течение часа, о чем-то тайном. Я не могу сказать, что хоть раз видел, как улыбалась Мата Хари… Она была суеверна как индуска. Однажды, когда она раздевалась, нефритовый браслет упал с ее руки: – Ой! закричала она, побледнев, – мне это принесет несчастье… Вы увидите, это мне предсказывает несчастье… Сохраните его, это кольцо, я не хочу его больше видеть… Другие сохранили менее тяжелые, менее мрачные и более светские воспоминания о ней. Те, кто встречал ее только на больших светских вечеринках, рисуют ее нам в цветах натянутого энтузиазма. Над чем, тем не менее, все сходятся, что характер ее был таинственным, внезапным и переменчивым».

А свидетели? Уже при первых допросах защитник сообщил о них. Он позволил вызвать людей, высказывания которых могли бы осветить всю темноту процесса. Когда танцовщица узнает, что самые знаменитые из ее друзей появятся как свидетели, она едва ли может сдержать радость. Кокетливо и по-кошачьи она с наслаждением подкрашивает алым карандашом свои губы. Цветок, подарок анонимного поклонника, смягчает строгость ее синего костюма. Теперь она больше не как раньше отвергает конфеты, которые защитник предлагает ей, наоборот, она поглощает их с детским удовлетворением. Теперь она больше не направляет свою улыбку только на жандармов; она одаривает ею и судей, даже в Морне, которого она до сих пор считала Торквемадой, она, кажется, внезапно видит нового друга.