Сергей Михеенков - В донесениях не сообщалось...

Из окружения бойцы выходили более закаленными. Опыт затем помогал в новых боях.

Но не всем суждено было выйти к своим. Для многих окружение заканчивалось пленом.

— Родился я на Калужской земле, в семье хуторян. Предки мои приехали сюда с Украины. В 1912 году мой дед Кирилл Анисимович купил 16 десятин земли под Калугой. Материнская линия — род Шевченко. Между прочим — двоюродного брата Тараса Шевченко, украинского поэта.

Работали мы на своем хуторе от темна до темна. Много работали. И зажили было хорошо. Хутор наш так и назывался — Сумников.

Все прахом пошло…

Отец ушел работать на железную дорогу.

Когда началась война, мы жили под Калугой, на станции Желябужская.

16 октября 1941 года, как раз на Покров, к нам в Бабаево, тогда Детчинского района, пришли немцы. Лежал снежок. Но было еще тепло. Они бегали в мундирах, налегке, без шинелей. Один, помню, подошел к нашему дому, расстегнул штаны и начал мочиться прямо на окно. Тут мы сразу и поняли, кто на нашу землю пришел.

Вскоре они ушли по Старокалужскому большаку к Москве.

Однажды мать послала меня посмотреть, что с нашим хозяйством в деревне. Отец за год до войны все же купил в одной деревне домишко, и мы там сажали огород. К земле тянуло.

И дом, и весь урожай наш разграбили. Уволокли все подчистую. Свои. Немцам этого не надо было. Даже крышу сорвали и картошку из погреба вынесли.

И вот возвращался я домой. Шел лесом. Места знакомые. Иду, не боюсь. Вроде все тихо. И вдруг мне кто-то набрасывает на голову плащ-палатку. Схватили под руки, поволокли. Я и понять ничего не успел, а уже стоял перед командирами. Смотрю, форма на них наша, красноармейская. Тут я немного успокоился. Политрук мне: «Почему ходишь один? Где твоя деревня?» Я им все рассказал. Спросили: встречал ли где немцев? — говорю. И мы пошли. Прошли между деревнями Осиново и Руднево, вышли к Сидоровке. Немцев нигде нет. Приходим в наше Бабаево.

Их человек сто. Рота. Все с оружием. Зашли в овраг. Политрук мне: «Пойдешь с нами?» — «Я бы пошел. Но отец неизвестно где. Мать дома с двумя сестрами. Не знают, где я и что со мной». Политрук: «Я все улажу. Где ваш дом?» И пошел к моей матери. Вернулся через полчаса. Мать с ним — вся в слезах. Принесла сапоги, кое-что поесть, что у них было. И благословила меня:

Шли мы все лесами. Мимо деревень Верховье, Азарово. У них была карта. Шли, постоянно сверяя маршрут по карте. Шли в сторону фронта. К Высокиничам и Угодскому Заводу. Шли ночами. Возле Башмаковки пересекли Старокалужский большак. Повернули к Угодке.

Остановились. Какая-то слобода. Меня послали на разведку. Посмотрели по карте, сказали, что впереди будет такая-то деревня, потом такая-то. И говорят мне: «Туда не заходи». А задание мне было вот какое: выйти к реке Протве и узнать, цел ли там мост.

Дорогой я встретил поляков. Солдаты в немецкой форме ехали на подводе и разговаривали по-польски. А я по-польски тоже разумел. На хуторах-то мы на четырех языках разговаривали: на русском, украинском, белорусском и польском. Я с ними заговорил. Они обрадовались, усадили меня на подводу и подвезли до деревни. Что ж за деревня, думаю? Ни разу в ней не был. И зашел в деревню. Любопытство верх взяло. Смотрю, кирпичное здание, уже без окон. На стене вывеска: Овчининская сельская больница. Пока я разиня рот читал трафаретку, кто-то тихо подошел сзади, схватил меня за воротник и приподнял. Я обернулся, смотрю: здоровенный немец, схватил меня и не отпускает. Что-то мне по-немецки кричит. Вот по-немецки я был еще слабоват. Потом, на фронте, немного подучил, начал разговаривать с пленными. Тряхнул меня тот немец, и из-за пазухи моей вывалились две книжки. На краю деревни я поднял их и сунул за пазуху, вроде как из школы иду… Обе книжки — Чехова. Книги упали, и немец ногой начал их листать. Листал, листал, увидел портрет Антона Павловича с бородкой и мне: «Лэнинс? Лэнинс?» Я говорю: «Найн, Чехов». А он как закричит: «Лэнинс!» — схватил меня, подвел к краю оврага. Овраг глубокий. Как дал мне по уху, и сразу я очутился на дне того оврага.

Вылез я из оврага и больше в деревни не заходил. Трубино и Ивашковичи обошел стороной. Вышел к Протве. Настил моста разобран и сожжен. Лаги остались. Я перешел на ту сторону по лагам. На той стороне — деревня. Зашел в крайний дом. Открыла мне старуха. Ну, может, и не старуха… Мне было всего четырнадцать лет, и все женщины старше тридцати казались мне тогда старухами. «Ты что?» — говорит. «Из Овчинина иду, — говорю. — Лошадь пропала. Ищу». Она посмотрела на меня внимательно и, видимо, поняла, какую я лошадь ищу. Но виду не подала. И говорит: «Проходи. Поешь». Налила мне молока, дала хлеба, картошки в мундирах. Народ тогда добрый был.