Сергей Карпущенко - Лже-Петр - царь московитов

- Кто ж тогда будет? - чесал себе Стрешнев лоб.

- Вот кто будет! Семеновский и Преображенский полк оставлю, Бутырский и Лефортов тоже - они на иноземный лад устроены, мне верны зело, а как со стрельцами рассчитаюсь, хочу видеть свою армию заведенной во всем на иностранный лад, как у шведов, немцев или у Августа Саксонского. Нужно, чтобы командирами были в новых полках только иноземцы. Какой прок мне от русских офицеров? Они разве приемы нынешнего европейского боя знают? Доведись русским не с турками на поле боя переведаться, а с регулярными полками шведов или немцев, получим мы от них полный афронт.

- А при батюшке твоем, Петр Лексеич, русские и шведов своим обычаем бивали... - снова вставил слово Стрешнев.

- Шведов?! - Лже-Петр настолько удивился, что, от ярости совершенно забывшись, вырвал из руки боярина перо и швырнул его на пол, прокричав: Окстись, старик! Никогда московиты шведов не бивали!

- Запамятовал ты, батюшка-царь, - спокойно сказал Тихон Никитич, поднимая перо, чтобы строчить на листке бумаги то, что говорил царь. - А Кокенгаузен на реке Двине, шведский городишко, а Ниеншанц али не твоего батюшки люди брали?

- Ладно, призабыл, наверно, - опомнился Лже-Петр, боясь вызвать подозрение. - Пиши дальше. Желаю видеть мою новую армию одетой не в долгополые кафтаны, а в немецкие из немецкого же сукна, камзолы, шляпы и башмаки. Чулки ещё нужны им.

Стрешнев с сомнением покачал головой:

- Чем же наши шапки да сапоги тебе, государь, не полюбились? Али по российским грязям в башмаках ходить способней? А шляпа немецкая разве воину в стужу уши закроет?

Лже-Петр хмыкнул:

- Что с того, что не закроет уши шляпа? Какое мне дело до русской грязи? Стало быть, когда грязное время настало в весну или в осень, не нужно и полки в поход выводить. Мне же главным теперь видится то, чтоб воинство московское приобрело облик европейский, а то никакой иностранец в нем даже командиром служить не возжелает.

Стрешнев, очищая бумажкой кончик пера, сказал как бы сам себе:

- Еще при Борисе Годунове, а то и раньше, иноземцы в русских полках не гнушались службу нести, да и кафтаны наши с превеликим удовольствием надевали. Не в одеже военной дело, а в жалованьи: поманишь их большими окладами, налетят к тебе, что саранча, да ещё товарищей с собой прихватят, жен и робяток, коих потом тоже в войско царское отдадут.

Лже-Петр возмутился, лицо его от гнева покрылось пятнами, но он сдержал гнев, пробормотав:

- Ах, как ты любишь спорить, боярин. Или тебе не государь приказывает? Как велю - так и сделаешь. Обсуди с боярами, с дьяками приказов, откуда людей для новой армии приверстать, да кто на новые кафтаны, камзолы и шляпы сукна побольше продаст, да кто пошьет башмаки.

- Башмаки-то, думать надо, не шьют, а тачают... - в какой-то странной задумчивости произнес Стрешнев, чиркая между тем пером по листку гладкой голландской бумаги.

Приспособления для производства пыток у русских палачей были нехитрые, но если за дело брались мастера, поднаторевшие, изведавшие за годы такого своего ремесла самые слабые места в человеческом теле, а главное, в душе пытаемого, то и не требовалось ничего иного - кнут, дыба, раскаленное железо. Стрельцов же пытали жестоко. Лже-Петр вначале не собирался особо лютовать, но когда услышал, как чуть ли не каждый допрашиваемый называет его антихристом и немцем, увидел бесстрашие стрельцов, увидел, как на смерть они идут с улыбкой, точно в баню или на званый пир, рассвирепел.

Оказалось, что он, повелитель всей Руси, не мог даже раскаленными клещами вытащить из своих подданных того, на чем держалась власть - страха. И чем больше пытали людей, тем сильнее ожесточались они, будто уверенность в том, что не царь, а и вправду антихрист стоит перед ними, утраивала, удесятеряла их упорство и силы.

- Говори, говори, собака, кто тебя учил своего царя ненавидеть, кто бунтовать учил?! - вопил Лже-Петр, вскакивая из-за стола, за которым, удрученный свирепостью розыска, записывал расспросные речи князь Федор Ромодановский.

Вздернутый на дыбу стрелец, чье тело покрывали страшные раны, облитый из ушата холодной водой с разведенным в ней уксусом, вздрагивал, приотворял закрытые глаза, запекшимися губами шептал:

- Не царь ты, а немец...

Лже-Петр бросался к жаровне, забывая о дворянском происхождении своем, об офицерском чине, о хорошем, полученном в Морской академии образовании, хватал раскаленные клещи, рвал ими тело стрельца, осатанело крича: