Сергей Карпущенко - Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх

Одна лишь Александра Федоровна не изменила прежнего, обыкновенно скорбного выражения лица. Она то и дело плакала, жаловалась на судьбу, чем немало раздражала Николая, видевшего в себе причину её злосчастий. Свое прежнее платье императрице тоже пришлось снять, и теперь лишь горделивая поступь бывшей царицы, её величественная фигура выдавали в женщине, одетой в серое суконное платье, то, что она никогда не принадлежала сословию, одежду которого носила.

У Николая было около тысячи рублей, и этой суммы едва-едва хватило, чтобы приобрести на толкучем рынке нужную одежду. Но в Екатеринбурге оставались жить два ювелира, к которым Романов отнес один из бриллиантов, что были зашиты великими княжнами и Александрой Федоровной в корсеты и постоянно носились на теле. Эти драгоценности предусмотрительная императрица сумела взять с собой в Тобольск, зная, что они могут сослужить добрую службу, когда потребуются деньги. И вот на вырученные от продажи бриллианта пять тысяч Николай, использовав часть этих денег, накупил еды в дорогу - несколько жареных куриц, вареного картофеля, сухую колбасу, хлеб, лук, чай. Запасся папиросами и, нечаянно увидев на базаре продающиеся толстые тетради в коленкоровых переплетах, подумав, взял и их, чтобы, хотя бы очень кратко, заносить в них описание событий, имевших место в его жизни с 16 июля. До этого времени он вел свой старый дневник. Теперь начиналась другая жизнь, совсем непохожая на прежнюю. Жизнь мертвого человека, который, однако, как ни странно, жив, ещё более жив, чем прежде.

Когда с большим трудом разместились в вагоне третьего класса на обшарпанных деревянных лавках, заняв целое отделение с верхними полками и половину соседнего, Николай с грустью вспомнил свой, царский, поезд, вагоны которого были окрашены в голубой цвет, где имелся его личный просторный кабинет, обитый зеленой тисненой кожей, где была обширная столовая с кухней, зал для общих встреч, ванны, спальни. Если там все было приспособлено для комфортабельного путешествия, способного доставить одно лишь удовольствие, даже наслаждение, то здесь, казалось, кто-то сотворил не вагон, а камеру пыток, где всё уготовили для страданий телесных и духовных.

Вагон был набит до предела, и грязные, некрасивые люди, обозленные на жизнь, кричали друг на друга, борясь за места, ударяли друг друга своими хотулями, бранились матерно, зло, но потом, когда поезд стал набирать скорость, пассажиры кое-как разобрались, расселись по местам, тесно прижавшись боками, и какое-то новое настроение охватило вагон. Всех как будто охватило чувство какой-то необъяснимой взаимной приязни. Изо всех углов послышались смех, одобрительные или просто добродушные восклицания. Стали рыться в своих мешках, доставая нехитрую снедь, запахло луком, вареными яйцами, черным хлебом, самогоном, зажурчавшим по жестяным кружкам. И скоро уже все пассажиры вагона будто превратились в одно живое существо, довольное минутой, относительной сытостью, скудным уютом.

Николай Александрович сидел в одном отделении с Алешей, Анастасией и Марией, а Александра Федоровна со старшими дочерьми устроилась за загородкой, в соседнем. Николай слышал, как жена негромко возмущалась:

- Да позвольте-ка, сударь, что же вы так больно толкаетесь? Куда вы кладете свой узел? Не видите разве, что здесь уже занято?

- А ты что, мамаша, купила это место, что ли? - отвечал чей-то грубый, хриплый голос. - Гляди-ка, раскапустилась тут на пол-лавки. Ниче, похудеешь, не барыня!

Но скоро Николай понял, что жена смирилась с неудобствами или просто испугалась того, что добиться ничего не сможет, а лишь принесет себе ещё большие нравственные и физические терзания. Когда поезд проехал уже километров десять и за окнами замелькали чудные картины суровой уральской природы, Николай, нагнувшись к уху сына, сидевшего у окна, стал рассказывать ему про Урал, но поскольку в географии он был не силен, то рассказ его получился короткий, и Алеша был доволен уже хотя бы потому, что никто не мешает ему смотреть в окно на красоты страны, властелином которой он мог стать.

Кое-кто в вагоне, не стесняясь, курил, но Николай не мог себе позволить закурить здесь, в тесной близости с сыном, дочерьми, посторонними людьми. Поднявшись, пошел по проходу вагона, извиняясь, когда натыкался на тех, кому не хватило места, когда приходилось перешагивать через чьи-то ноги. И вдруг нечаянно бросил взгляд на одного из пассажиров, одетого в простой костюм рабочего, - широкое скуластое лицо, с усами, но щеки выбриты. И тотчас в голове словно включился невидимый мотор, закрутивший воспоминания последних трех недель, мотая их туда, к той последней ночи в доме горного инженера. Николай немного даже задержался, присматриваясь к человеку, смотревшему прямо перед собой, но так и не смог сказать себе определенно, когда же он встречал его. Вышел в тамбур, заплеванный, замусоренный окурками цигарок, достал папиросу из портсигара с дарственной надписью матери, покурил, а в голове все прыгали, мелькали лица, только это являлось в окружении чего-то черного и страшного. Возвращаясь на свое место, снова посмотрел на человека, и вот уже тот человек был не простым мужчиной в кепке и с усами, а тем, который стоял в подвале Ипатьевского дома рядом с Юровским, зачитывавшим смертный приговор ему и членам его семьи.