Эрнест Лависс - Том 3. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть первая

Представители четырех союзных держав собрались еще раз 23 сентября, чтобы выработать текст того сообщения, которое они намерены были сделать французам и испанцам; относительно Португалии и Швеции вопрос больше не поднимался. В конце концов был подписан протокол, в котором было сказано, что вопросы разбиваются на две категории: 1) то, что относится «к основным интересам Европы и касается взаимоотношений между державами, установления границ и решения судьбы областей, временно занятых и управляемых союзными державами», т. е. вопросы о Польше, Германии и Италии. Эти вопросы будут обсуждаться четырьмя союзными державами, и когда они придут к какому-нибудь соглашению, то сообщат результаты своих трудов представителям Франции и Испании и «пригласят их высказать свои мнения и пожелания»; 2) выработка федеративного договора для Германии. Эта работа будет поручена правительствам Австрии, Пруссии, Баварии, Вюртемберга и Ганновера. К этому протоколу был присоединен проект декларации, гласившей, что державы, подписавшие Парижский трактат, будут руководить занятиями конгресса, но не будут решать ни одного вопроса без содействия тех держав, которые имеют право принимать участие в их обсуждении.

Прибытие французских делегатов.В таком положении находились дела; когда 23 сентября в Вену прибыл Талейран в сопровождении герцога Дальберга, маркиза Латур-Дюпена, графа Алексиса де Ноайля и Лабенардьера. Вена была переполнена дипломатами. Все настоящие или мнимые государства, которые с 1798 года либо подвергались грабежу, либо сами грабили других, требовали возвращения своих владений или хлопотали о подтверждении своих прав. Вся старая Германская империя и даже такие государства, как Мальтийский орден послали туда своих представителей или агентов. Всего здесь собралось двести шестнадцать представителей разных стран. Затем начали съезжаться и монархи. Русский император и прусский король прибыли 25 сентября. При венском дворе собрались все прежние посетители эрфуртского театра (1808) и гости дрезденского замка (1812), кроме саксонского короля, находившегося в плену в Берлине, Марии-Луизы, жившей вдали от света в Шёнбрунне, и Наполеона, сосланного на остров Эльбу. Начались бесконечные, ставшие легендарными празднества, и, по преданию, издержки на них достигли 40 миллионов франков. Но несмотря на празднества, настроение там было далеко не мирное. Немецкий дипломат Гагерн рассказывает, что, приехав в Вену 15-го, он уже 21-го слышал разговоры о войне. «Союзники были солидарны между собой, — прибавляет он, — лишь в одном пункте: все они были против Франции, и это обстоятельство скоро повернулось в ее же пользу».

Но вначале французские делегаты чувствовали себя полностью изолированными. Талейран приготовился к этому, и тем не менее ему понадобились весь его апломб и вся его ловкость, чтобы не оплошать при первых же встречах, при этих своего рода рекогносцировках, от которых зависел успех всего выработанного им плана действий. «К нему относились с отвращением, — говорит Гагерн. — Сколько раз во время празднеств, устраивавшихся в честь конгресса, я видел его одиноким, всеми оставленным вплоть до того момента, когда я подходил к нему, чтобы вывести его из затруднительного положения или рассеять его дурное настроение. В этой роли со мной чередовались англичане. Даже отель Талейрана мало посещался. Но это продолжалось недолго. И скоро все коренным образом изменилось. Ум Талейрана, его настойчивость, принципы, которых он придерживался, его любезность, — когда он хотел ее проявить, — восторжествовали над всеми препятствиями. Со стороны представителей крупных держав он встретил высокомерное и сдержанное отношение, со стороны мелких — подозрительность. Первые повторяли, что в Париже они проявили слишком большую скромность в отношении денежной контрибуции и территориальных возмещений». «Я видел, — говорит Талейран, — что они были пресыщены удовлетворением, которое дает сознание благородного поступка». Он знал, что от них ему нечего ждать. Поэтому он обратился к другим. Прежде всего ему нужно было успокоить их насчет намерений Франции. Бескорыстие ее, о котором он намеревался повсюду объявить, должно было встретить везде недоверчивое отношение.

Талейран видел, что все готовы верить только действиям, а не словам; однако необходимо было расположить умы в свою пользу, и он направил все свои усилия в эту сторону. Он сразу заметил, что наиболее чувствительным пунктом является молчание, которое «четверка» хранила по отношению ко всем остальным, и претензия союзников решать все между собой. Здесь намечалась возможность связи между Талейраном и всеми теми, кто не входил в число «четырех», чем он и воспользовался. «Я не стал жаловаться, — пишет он. — Я ограничился тем, что сообщил об испытываемом мной неудовольствии посланникам второстепенных дворов, которые имели общие со мной интересы. Вспомнив, что встарину в политике их стран наблюдалось доверие к Франции, они вскоре начали смотреть на меня, как на свою опору…». Дело в том, что среди дипломатов, подписавших трактат 30 мая и заявлявших притязание на руководство конгрессом, один лишь Талейран хотел и мог говорить в пользу малых держав. И так как им было выгодно верить ему, то они и поверили. «Желание мира, — говорил Талейран Гагерну, — является единственным средством, которое поможет Франции добиться влияния. После стольких дурных примеров она должна дать и хороший. Нужно быть добрым и умеренным европейцем. Франция не требует ничего, решительно ничего кроме того, что выражено в прелиминариях к миру, а именно — справедливого распределения сил между державами».