Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец

Однако не корысть уводила Ивана в степь не в сотне, а в малой ватажке. Буен был Иван, горд, непокорен - и сколь ни бились с ним сотники, куренные, кошевые, полковники - не признавал он над собой их власти. И бит был за это Иван и по-иному взыскан, однако, не только власти не покорялся, но ещё более ненавидел тех, кто карал его за непослушание. Потому-то, как только почуял Иван в себе силу - тут же ушел в степь сам-четвёрт с тремя такими же сорви-головами.

Вот и вертелся Иван у реки Миус, поджидая свою удчау.

И дождался...

Лежа в каменной норе, казалось Ивану прежнее его житье раем. И отец, и мать, и хозяин его Ивашка Романов представлялись теперь почти что херувимами...

На третью ночь будто выгорело все у Вергунёнка внутри. Перестал он плакать, перестал душу себе воспоминаниями травить, начал думать.

И к утру - придумал.

* * *

- Ох, Альгирдас, помираю я, - тихо и жалобно проговорил Вергунёнок, услышав, что лежавший у противоположной стены Альгирдас проснулся.

- Чего это ты? - с испугом откликнулся Альгирдас, и склонился над Вергунёнком.

- Зови хозяина, пусть знахаря пришлет, или же попа, пришла моя смертушка.

- Звать не могу, как позовешь? Услышит хозяин, что я после благовеста к ранней заутрене молотом не стучу, так и сам зайдет узнать, почему не работаю. Не стучу - значит случилось что.

- А, вот оно как, - только и проговорил Вергунёнок и замолчал, отвернувшись к стене.

"Проклятущая жизнь, - думал он с тоскою и злобой. - Как только рано утром зазвенит в пещерной церкви, что напротив, через лощину, колокол, так и начинают пилить, ковать, сверлить, тесать рабы в своих подземельях. Как к поздней вечерне отзвонит - могут ложиться спать. Хозяину и глядеть не надо - ходит да слушает: споро ли работают, не ленятся ли?

И хлеб с водой не всякий день рабам опускают, а сразу дают на два, а то и на три дня".

И тут услышал жиденький, тихий благовест - бил звонарь в малый колокол к заутрене. Застучали в соседних камерах рабы - принялись за дело.

Альгирдас сидел праздно, спрашивал:

- И чего же ты, Ваня, а?

Иван молчал. Альгирдас пытался утешить:

- В других краях невольники разве так живут? А посадили бы тебя гребцом на каторгу или на галеру? Или отправили бы в каменоломню? Или дорогу строить? И был бы ты катом-надсмотрщиком плетью бит на дню по пять раз. А тут ты четвертый день лежишь, а хозяин тебе и слова не сказал: понимает, что как проволокли тебя неделю на аркане, да в склеп каменный бросили, нет в тебе никаких сил. Иной раз так-то люди и по неделе лежат, и по две, а потом все равно за дело берутся. Да и как не взяться? Если бы не работа, разве хоть кто-нибудь здесь выжил?

Иван повернул к Альгирдасу голову.

- Слушай, Альгирдас. Скажу тебе нечто. Если удастся, как я задумал, будем мы оба на воле, в золоте будем ходить...

* * *

Как Альгирдас сказал, так и получилось: хозяин тут же заглянул в подвал, однако спускаться не стал, а приоткрыв дверь, о чем-то спросил у Альгирдаса на непонятном Ивану языке. Альгирдас ответил и хозяин ушел: испугался, должно быть, заразы - мало ли чем мог заболеть его новый раб.

Через некоторое время в подвал спустилась старуха, маленькая, проворная, розовощекая, голубоглазая. Присев возле Вергунёнка, спросила ласково:

- Что, касатик, занедужил? - Положила руку на грудь, в вырез рубахи, потом потрогала лоб, внимательно поглядела в глаза.

- В нашей волости - лихие болести, - вздохнув, сказала старуха и перекрестилась. - От болезни твоей - одно лекарство - воля. Да где то лекарство взять?

Иван резво вскинулся, сел на соломе, обхватив колени руками. Жарко зашептал:

- Мать! Слышь, мать! Век буду за тебя бога молить, только помоги мне! Ведь одного мы с тобой бога дети, и на мне и на тебе един православный крест! Сполни просьбишку мою малую, мать! Сполни, прощу тебя, родимая!

Иван схватил старуху за руки, припал к ним щекой.

- Что ты, дитятко, что ты?! - испуганно зашептала старуа, отбирая руки. Не архирей ведь я, чего ты мне руки целуешь?

- Принеси мне пороху, мать. - Старуха отшатнулась, перекрестилась.

- Мажа тебе враз и пистоль принесть?

- Да ты не бойся, пороху мне надо самую малость - полгорстки. А ты кого хошь спроси - от одного пороху никому никакого зла, ни убивства быть не может.

- А пошто тебе порох?

- Для дела надо, мать, а для какого - хоть режь не скажу.

- Нет, касатик, боюся я, а ну, как ты что недоброе умыслил?

Вергурёнок вскочил, рванул верхний край шаровар. Из образовавшейся на поясе прорехи вытащил золотой немецкий талер - все, что сумел утаить от пленивших его татар.