Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец

* * *

И наступила их последняя ночь.

В подвале было темно и холодно, как в вырубленной во льду могиле. Чтобы стало хоть немного теплее, Тимоша и Костя прижались друг к другу и дыханием своим пытались согреть один другого.

Потом Тимоша вдруг прошептал:

- Много книг прочитал я, Костя. А запомнил немногое. Но что запомнил, то как гвозди в памяти моей. И более всего - с детства, от отца Вараввы, когда бегали мы с тобой на кладбище, в часовенку.

И оба враз вспомнили одно и то же: Вологду, мост через речку, косые кресты на расплывшихся бугорках могил, старого дьячка, что выучил их письму и чтению, и несмотря на то, что сам был не больно грамотен, не уставал повторять им притчи о пользе мудрости и учения.

И Костя, вспомнив Варавву, произнес тихо и назидательно, подражая и манере, и голосу их первого учителя:

- А еще, чада, сказано царем Соломоном: "Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум, потому что это лучше приобретения серебра, и прибыли от мудрости больше, чем от золота".

И им же сказано: "У меня, сиречь у премудрости, - совет и правда. Я разум, и у меня - сила. Любящих меня я люблю, и ищущие меня - найдут меня".

Но Тимофей не поддержал робкой попытки друга отвлечь их обоих от невеселых мыслей и проговорил печально:

- Ищущие уже нашли нас, и никакая премудрость уже не поможет нам, Костя.

- Ладно, Тимоша. Чему быть - того не миновать. Попробуем уснуть нелегкий день ожидает нас. Последний путь надобно пройти твердо.

И лежа в темноте, вспоминал Тимоша, как началось все это, и как шло, и как, идя за светом, пришел он к конечному своему рубежу и последнему пристанищу.

Невелик был возраст его, ню много пережил он, много перевидал и много передумал.

И когда перед взором его вставала прошедшая жизнь, он перетряхивал её, как трясут бабы муку в решете, просеивая чистую и выбрасывая сор и полову.

"С чего началось все это? - думал Тимоша, мучительно напрягая ум и память. - С чего?" И вспомнил: конюшня во владычном дворе, посапывающий Игрунок, и печальный пастырь Варлаам, спрашивающий "Нетто есть где такая страна - Офир?" А вслед затем всплыл в его памяти Леонтий Плещеев. Трясущимися руками устанавливал он на окне зрительную трубу и шептал громко, страстно: "Острологикус - вот истинное учение, вот - истина!" Но, перебивая его, кричали Тимоше хором веселые гулевые люди:

"В вине и радостях жизни - истина!" А рядом плыл перед глазами скорбный лик друга и сберегателя дьяка Ивана, и бескровные губы его шептали: "В латинских странах, у кальвинистов и люторей - истина". Но безмолвно споря с ним, глядел на Тимощу безумными очами Феодосии и не шептал - кричал: "У социниян - истина! У социниян!"

И выступали из тьмы один за другим гетман Хмельницкий и бравые казацкие есаулы, и хитро щуря глаза, покручивая усы, многозначительно похлопывали по серебряным и золотым рукоятям сабель - вот-де, она, истина.

И безмолвною толпой стояли позади них казаки и мужики с рогатинами и пиками - всевеликое бунташное малороссийское войско, и вместе с ними псковичи, призывавшие Тимошу в свой город, и белозубый кареглазый Иван Вергунёнок, и болезненный, маленький Александр Костка - и у каждого из них была своя правда, которую каждый из них почитал истиной.

"Всю мою жизнь, - подумал Тимоша, - я шел за истиной, а она сколько раз показывалась мне, столько же раз и пропадала. И снова показывалась и снова исчезала, как оборотень. И, наверное, нет её - истины, а нужно всю жизнь искать её и гнаться за ней, а она всегда будет где-то впереди, манить тебя и звать и уходить все дальше и дальше, а погоня за нею и есть истина".

Близко перед рассветом отворилась дверь и в темницу вошел маленький, почти бесплотный старик в рясе до пят, с бородой до пояса, в камилавке, надвинутой на брови.

"Варавва!" - узнал Тимоша. Он хотел сесть, но старик положил на плечо ему сухую, легкую руку.

- Лежи, чадо мое возлюбленное, - тихо проговорил Варавва. - Собирай остатнюю силу, дюже сгодится она тебе вскоре. И второю рукой нежно провел по волосам Тимоши.

- Совсем седым стал ты, чадо, - произнес Варавва, - и Тимоша услышал в голосе у него слезы.

И Тимоше пришли на память стихи песнопевца Давида, и он, слабо улыбнувшись, сказал:

- Не чаял я, отче, увидеть тебя здесь перед погибелью моей. Помнишь, отче, читал ты мне, или не ты это читал? Да, впрочем, нет в том никакой разницы. "Исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня. Сердце мое поражено и иссохло, как трава... Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле. Всякий день поносят меня враги мои. Я ем пепел, как хлеб, и питье мое растворяю слезами.. Душа моя насытилась бедствиями и жизнь приблизилась к преисподней. Я сравнялся с нисходящими в могилу. Я стал, как человек без силы, брошенный между мертвыми".