Генрих Эрлих: Царь Борис, прозваньем Годунов

Кто мог ожидать такого коварства от земщины? Да любой разумный человек! Вот ведь и я многое знал, да не догадался. Будучи в Ярославле, каждый день получал известия о движении турок к Волге, но только дивился этому и приписывал неразумности молодого султана. А узнав о том, что во главе земщины стал князь Симеон, опять же подивился и немного огорчился, но никак не связал это с той турецкой эскападой. А ведь мог бы сообразить, что султан турецкий не стал бы слушать Мстиславских, Вельских или Федоровых, — кто они ему?! А личной просьбе князя Симеона он бы не отказал. Не потому что Бекбулат, а совсем по другой причине.

Меня хоть то извиняет, что другим у меня голова занята тогда была, да и уехал я из страны. Но ведь Иван получал известия и даже под Серпухов с ратью своей ходил, но не сообразил, откуда и куда ветер дует. И Захарьины ему не подсказали, потому как ничего в наших взаимоотношениях с турками не понимали. Вероятно, только Алексей Басманов мог бы в этом разобраться, да уж не было его — презренный Малюта постарался!

Известие о нашествии царь Иван получил с большим опозданием, когда враги уже к Оке подходили. Лазутчики наши на южных рубежах, устрашенные недавним грозным окриком царя, молчали до последнего, а если и были ретивые, то гонцов от них земщина перехватывала. Лишь в мае прорвались гонцы в слободу с вестью страшной: идет земская рать несметная, а с ней орда ногайская, всего никак не менее ста пятидесяти тысяч без обозников. Но не устрашился царь — откуда у земщины такое войско? Молвил пренебрежительно: не орде ногайской против полков моих опричных воевать! Посмеялся царь: у страха глаза велики! Так-то оно так, да ошиблись лазутчики, не разглядели турок и крымчаков, за ногаев приняли и из-за ошибки своей в аккурат в точку попали.

Собрал царь Иван пятьдесят тысяч войска и в поход выступил. Мог бы и больше собрать, да решил, что и этого хватит, ведь все лучшие при нем. Надо было бы много больше, да времени не было.

Радостно выступил в тот поход, свой последний поход, царь Иван. Стряхнул с себя оцепенение последних месяцев, воскликнул звонко: «Видит Бог, не хотел я этого! Но — сами идуг! Так выйдем же в поле! Эх, будет дело молодецкое!»

Как на крыльях долетели до Оки, успели встать близ Серпухова, в трех верстах. Место было удобнейшее для переправы, сюда привели воеводы земские и рать бусурманскую. С тревогой наблюдал Иван, как правый берег Оки заполняется ратью несметной, как с каждой ночью все больше костров на другом берегу зажигается. Приказал он выкопать окопы для пищальников, восстановить старый тын, а сам все притоптывал ногой в досаде оттого, что пушки не летают. Тянулись обозы с пушками далеко за спиной его, да и мало их было — в поле шел, не на осаду. На четвертый день не стерпел Иван ожидания на одном месте, помчался в Коломну подгонять обозы да пушки новые собирать.

Не испугался он, нет! Ведь все войска лучшие у переправы оставил, даже семитысячную дружину немецкую во главе с Георгием Фаресбахом, которой только и доверял в последнее время и которая стояла стражей вокруг него, оттеснив опричников. Всех воевод своих оставил Иван, забрав с собой лишь Никиту Романовича да Федьку Романова, от которых в деле ратном никакой пользы не было.

Не ведал царь Иван, несясь во главе небольшого отряда на север, что в ту ночь перешли земские войска Оку в другом месте, у Сенькина брода, лишь местным жителям известного. Вслед за полком Михаилы Воротынского переправилась и татарская орда и разлилась половодьем по равнине Русской, отсекая царя Ивана от его войска и прижимая полки опричные к Оке. А следующим утром, на рассвете, в походной ставке Федька Романов уже тряс царя за плечо с криком испуганным: «Проснись, Иван, татары!» Разъезд татарский выскочил к самой ставке царской, Иван — на коня и в сечу, порубил вместе с дружиной своей небольшой разведчиков татарских, а за ними уже тьма наплывает. Бросился было Иван в ослеплении борьбы и на них, да сдержали его Романовы, вынудили повернуть коня назад, увлекли за собой к Коломне, бросив шатры и рухлядь царскую на потеху крымчакам поганым.

Тем временем полки опричные бились насмерть на берегу Оки. Окружили их с севера орды татарские, а с другого берега неслись ядра огненные из земских и турецких пушек. Уходя от их огня губительного, полки опричные бросились на татар, пытаясь прорваться в сторону Москвы. Так и двигались они, как медведь на облаве, отбиваясь от своры собак Будь тогда против них полки земские, совсем по-другому могла битва пойти. Конечно, могли бы и побежать под напором силы превосходящей, могли остановиться и сдаться на милость победителя, но перед крымчаками — никогда! И пощады не ждали, и обиды старые в душе всколыхнулись, потому бились с ожесточением невероятным. А татары-то! Шли поначалу нехотя, не ожидая ни добычи, ни славы, но, вступив в битву, забыли об этом, ударила кровь в голову, из глубины памяти всплыла и разгорелась доблесть ратная, и они обиды давние вспомнили, уже не ждали понуканий мурз, сами вперед бросались с визгом: «За Казань! За Астрахань! За Кафу! Смерть неверным! Аллах акбар!» А полки земские шли стороной, не решаясь встрять в эту сечу яростную, и турки удивленно смотрели на битву, не понимая, что происходит и на чьей они стороне.