Андрей Буровский - Правда о допетровской Руси

В XVII веке написано несколько повестей светского содержания, и тоже совсем не уверен, что под прямым воздействием Европы. Если «Повесть о Шемякином суде», «Повесть об Азовском сидении казаков» анонимны, как и полагается фольклорному произведению, то «Сказание» Авраамия (в миру — Аверкия) Палицына, с 1608 года — келаря Троице-Сергиева монастыря, — тоже вещь вполне авторская, и в ней автор даже самым активным образом проявляет свои личные симпатии и антипатии.

Авраамий Палицын, судя по всему, принимал участие в заговоре Шуйских против фактического правителя Бориса Годунова и в 1588 году подвергся опале, пострижен в монахи Соловецкого монастыря. Потом Борис Годунов вернул его из ссылки, но Палицын, как видно, не простил опалы и ссылки, и главным виновником смуты выступает у него Борис Годунов, расписанный самыми черными красками.

Изменяется сам письменный язык, и выражается это в отрешении от канонов, в появлении новых средств художественной выразительности. Становится возможным писать о событиях не отрешенно, в установившейся манере (этикетно), а художественно, максимально правдиво рассказывая о виденном. Царь Алексей Михайлович в 1652 году пишет Никону о смерти патриарха Иосифа: «…Дрожить весь, зуб о зуб бъет… очми зрит на нас быстро, а не говорит… да повел очми теми вверх, да почал с краю того жаться к стене… почал пристально и быстро смотреть… и почал руками закрываться… да затрясся весь… сжался дважды прытко, да и отошел к Господу Богу». Царю даже «прииде помышление такое… побеги де ты вон, тотчас де тебя, вскоча, удавит». Это уже глубоко личностный рассказ, в котором натура царя, его отношение к Иосифу проявляются очень ярко.

Боярин А. С. Матвеев не где-нибудь, а в челобитной мастерски описывает поведение некоего гуляки (очень может быть, намереваясь развлечь царя): «От всех друзей его возили, через лошадь и седло перекиня пьяного; в корете — положа вверх ногами пьянаго…»

Можно по-разному относиться к протопопу Аввакуму, и уж, во всяком случае, учить он пытался по большей степени совершенно чудовищным вещам. Но язык, которым написаны его «Книга бесед», «Книга толкований», «Житие» между 1672 и 1675 годами, — это никак не условный язык средневекового книжника. Не говоря о том, что автор этих произведений хорошо известен, и сам ведь протопоп Аввакум вовсе не скрывает своего авторства. «Не скрывает» не в том смысле, что не выпячивает, нет! А совершенно открыто говорит от первого лица, предлагая читателю свои мнения по различным вопросам, свою позицию, свое отношение к действительности. И украшая свои сугубо индивидуальные изречения столь же личностными художественными украшениями.

Аввакума чрезвычайно заботило, что монахи после реформы Никона начали «препоясываться» не «по чреслам», а выше. Почему надо «препоясыватся» именно так, а не иначе, я не знаю. Откуда он узнал, каким именно способом нужно подвязывать рясу, и не сам ли Господь рассказал ему об этом, история тоже умалчивает, но протопоп Аввакум, как обычно, в своей правоте не сомневался и искренне считал свое мнение истиной в последней инстанции. Еще больше его волновал важнейший мировоззренческий и религиозный вопрос: а вдруг кто-то из монахов вместо умерщвления плоти съест что-то вкусное или выпьет вина?! Это же страшно подумать, что тогда может произойти! Свой страх перед подобными ужасами Аввакум выражал очень красочно: «А ты что чреватая женка, не извредить бы в брюхе ребенка, подпоясываесе по титькам! Чему быть! И в своем брюхе том не меньше робенка бабья накладено беды тоя, — ягод миндальных и ренского, и романеи, и водок различных с вином процеженных налил: как и подпоясать. Невозможное дело ядомое извредить в нем».

Не менее образно высказался Аввакум о вреде просвещения: «Евдоенея, Евдокея, почто гордого беса не оринешь от себя? Высокие науки исчеш, от нее же отпадают Богом неокормлени, яко листвие… Дурька, дурька, дурищо! На что тебе, волроне, высокие хоромы? Граматику и риторику Васильев, и Златоустов, и Афанасьев разумом обдержал. К тому же и диалектику, и философию, и что потребно, — то в церковь взяли, а что непотребно — под гору лопатой сбросили. А ты кто, чадь немочная? И себе имени не знаешь, нежели богословия себе составляит. Ай девка! Нет, полно, меня при тебе близко, я бы тебе ощипал волосье за грамматику ту».

На мой (быть может, заведомо неверный и очень греховный) взгляд, Аввакум мог бы потратить душевные силы на решение более серьезных и более значимых проблем своего общества. Я полагаю также, что на Московской Руси XVII века мешать делу просвещения само по себе граничит с государственной изменой и преступлением против всего своего народа… Но каким языком излагаются безумные и преступные идеи! Нет, ну каков язык! Как бы не хотел протопоп Аввакум оттащить свое общество обратно, в Средневековье, как бы не бесили его любые перемены или (уж тем более!) любые независимые суждения, но средства выражения своих мыслей он выбирает совсем даже новаторские. Возможно, выбирать другие средства он и не может при всем желании — иначе его не будут слушать!