Артур Конан-Дойль: Из камеры No 24

"Возвысилась?"

"Конечно. Полагаю, вы не станете отрицать, что переменить кафе-шантан на замок Маннерингов - немалый шаг вперед. Глуп я был, что извлек вас из свойственной вам сферы".

"Если вы так думаете, то почему не разведетесь?"

"Потому что скрытое несчастье лучше общественного унижения. Потому что легче страдать от своей ошибки, чем признаться в ней. А также и потому, что мне нравится держать вас у себя перед глазами и знать, что вы не можете вернуться к нему".

"Вы злодей. Вы гадкий злодей!"

"Так, так, сударыня! Я знаю ваше тайное желание, только, пока я жив, оно не исполнится. А уж если суждено тому быть после моей смерти, то во всяком случае я со своей стороны приму все меры, чтобы вы вернулись к нему не иначе, как нищей. Вы и ваш милый Эдуард никогда не будете иметь удовольствия проматывать мои сбережения. В этом, сударыня, вы можете быть вполне уверены! Почему это окно и ставни открыты?"

"Ночь слишком душная".

"Это небезопасно. Почему вы знаете, что тут поблизости нет какого-нибудь бродяги. Разве вам неизвестно, что моя коллекция медалей - самая дорогая во всем мире? Вы и дверь не закрыли тоже. Так очень легко могут обокрасть мои ящики".

"Ведь я же тут была".

"Я знаю, что вы были; я слышал, как вы ходили в медальной комнате, а потому и спустился вниз. Что вы там делали?"

"Рассматривала медали".

"Эта любознательность есть нечто для меня новое". - Он посмотрел на нее подозрительно и пошел в следующую комнату.

Она шла рядом с ним.

В это время увидал я такое, что меня поразило. Ножик мой складной остался на крышке одного из ящиков и лежал как раз на виду. Она заметила это раньше его и с женской хитростью протянула свою свечу так, что свет пришелся между ножом и глазами лорда Маннеринга. Левой рукой взяла она нож и спрятала в складках платья. Старик переходил от одного ящика к другому (была одна минута, когда я мог схватить его за нос), но не было никаких следов, что медали кто-нибудь трогал. Продолжая ворчать и брюзжать, он опять уполз в другую комнату.

Теперь я должен рассказать о том, что я скорее слышал, чем видел. Но клянусь вам Создателем, что говорить буду истинную правду.

Когда они вышли в другую комнату, я видел, как он поставил свечу на угол стола, а сам сел, но так, что мне уж его не было видно. Она ходила сзади него; думаю это потому, что большая широкая тень ее двигалась по полу передним; значит, свечка, с которой она ходила, была за его спиной.

Опять начал он говорить о том человеке, которого называл Эдуардом, и каждое его слово было словно едкая капля купоросного масла. Говорил он тихо, и я не мог всего расслышать, но некоторые слова до меня доходили, и, должно быть, они ее как плетью хлестали. Сперва она горячо ему отвечала, потом смолкла. А он тем же спокойным, насмешливым голосом все тянул свою песню, подразнивая, оскорбляя и терзая свою жену. И даже удивительно было мне, как это она могла молча его слушать.

Вдруг слышу я, он этак резко говорит:

"Не стойте за моей спиной! Пустите воротник! Что? Смеете вы меня ударить?"

Был тут какой-то звук вроде мягкого удара и, слышу, он кричит:

"Боже мой, это кровь!"

Зашаркал он ногами, как будто хотел встать. А тут другой удар и опять его крик:

"А, чертовка!"

И затих. Только на пол что-то капало да шлепало.

Выскочил я из своей щели и кинулся в другую комнату, а самого так и трясет от страха.

Старик как-то провалился в кресле; халат его сбился кверху, точно у него на спине огромный горб вырос, голова с золотыми очками, которые все еще на носу сидели, наклонилась набок, а рот открыт, словно у мертвой рыбы. Я не видел, откуда шла кровь, но слышал, как она еще капала на пол.

За спиной старика стояла она, и свет падал прямо ей в лицо. Губы были сжаты, глаза сверкали, и на щеках даже краска появилась. Только этого-то как раз ей и не хватало, чтобы стать самой красивой из всех барынь, каких мне только на своем веку видать приходилось.

"Покончили с ним?" - спросил я.

"Да, - ответила она совсем спокойно, - теперь я с этим покончила".

"Что вы будете делать? Ведь вас осудят за убийство, это уж наверняка".

"За меня не беспокойтесь. Мне незачем жить и не все ли мне равно! Помогите мне посадить его в кресле прямо. Очень уж страшно видеть его в таком положении".

Так я и сделал, хоть и похолодел весь, как до него дотронулся. На руку мне попала кровь, и жутко мне от нее стало.

"Теперь, - сказала она, - вы можете владеть этими медалями, как всякий другой. Берите их и уходите".