Афанасий Коптелов - Великое кочевье

- Да ты откуда, соколик, прилетел? Садись скорее, рассказывай. А я много раз думала: жив ли ты? Да ты пошто таким-то стал? Голова гладкая, как шарик, ни одной волосинки, ровно тебя опалили.

Макрида всплеснула руками и, повернувшись, кинулась к печке; широкая юбка из узорчатого холста колыхалась, раздуваясь.

- Гостенек с дальней дороги покушать хочет. Чем же я тебя попотчую, сиза сокола? Не обессудь, пожалуйста, чем богата, тем и рада. Нежданно-негаданно прилетел ты, ясно солнышко, - звенела сестра приятным голосом, вытаскивая из печи горшок за горшком.

- А где же супруга твоя осталась? Неужто не женат? - спросила она, когда брат подвинулся к столу и разломил румяный пшеничный калач.

- Живу один, - сдержанно ответил Филипп Иванович. - Думал жениться, да опоздал: пока с бандитами воевал, она за другого вышла. Ребенок с ней.

Опускаясь на лавку рядом с братом, сестра задушевным голосом спросила:

- Твой ребеночек? Парень, девка?

- Девочка.

- Сколько годков-то ей?

- Четвертый пошел, - вполголоса промолвил брат, глядя на свои руки, мявшие узорчатую скатерть.

- Поди, бегает на кривых ножонках. У суртаевской породы ноги кривые, как клещи у хомута.

- Не видел. Ни разу не видел.

Макрида Ивановна всплеснула руками:

- Да ты что? Где это слыхано, чтобы на дите свое родное не поглядеть? Да ведь сердце-то у тебя, поди, не каменное - ноет.

Она прошлась по избе и, остановившись возле печи, махнула рукой:

- Э, да все вы, мужики, такие бессердечные.

Филипп Иванович посмотрел на сестру, задержал взгляд на ее слегка рассеченной верхней губе. Вспомнилось ее нерадостное детство, облачные дни ранней молодости и неудачное первое замужество. Второго мужа сестры он видел только один раз, характера его не знал, а лицо запомнил. Вон на стене висит его карточка: бородатый, в папахе, перевязанной наискосок красной лентой, правая рука сжимает рукоятку вложенной в ножны шашки...

Над портретом поникла сухая ветка горькой осины с багровыми листьями...

- Макриша, - осторожно, вполголоса заговорил брат, - давно несчастье-то приключилось?

- Ой, Филя, не спрашивай... - вздохнула сестра и утерла глаза рукавом кофточки.

Она подсела к брату и рассказала обо всем.

- ...Дружок у него был из алтайцев, в одну могилку с ним лег. Так и на памятнике написано: "Друзья по оружию Никодим Петров и Адар Токушев", закончила свой рассказ Макрида Ивановна.

Вечером пришли гости. Из коммуны приехал верхом муж Маланьи - Миликей Охлупнев.

Хозяйка принесла большой чайник медовухи и начала разливать по стаканам.

Миликей Никандрович прикрыл свои стакан широкой ладонью.

- Может, один изопьешь? - настаивала хозяйка.

- Не приневоливай, - отказался наотрез Охлупнев.

- Раньше, помню, разрешал ты себе. Не отставал от людей, - сказал Филипп Иванович.

- А сейчас запрет наложил.

Охлупнев, разговаривая с Суртаевым, то расправлял и без того широкую огненную бороду, то поглаживал лысину; расспросил о городских ценах на масло и мясо, о мануфактуре и неловко покашливал, не зная, о чем еще говорить с этим человеком, с малых лет оторвавшимся от земли. Пришел черед расспрашивать Суртаеву, и Миликей Никандрович увидел, что жизнь и работа "Искры" интересует гостя во всех подробностях. Филипп Иванович хотел знать, на каких полях коммунары нынче сеяли пшеницу, на каких - овес, гречиху, горох и коноплю, собираются ли они переходить на многополье и есть ли у них красный клевер. Стало ясно, что он не оторвался от земли, а, наоборот, говорит о ней с бульшим интересом, чем раньше, и все по-научному, как агроном. Суртаев хотел знать, дружно ли они работают, нет ли у них ссор.

- Всяко случается, - улыбнулся Охлупнев и разгладил усы. - Мы спервоначала, как из отряда вернулись, шибко горячо взялись, аж всех кур собрали, даже огородные семена: все, дескать, будет общее. Ну и началась морока - от бабьего шума хоть уши затыкай. А когда этих паршивых курчонок, гром их расшиби, возворотили да всем свои огороды вырешили, - веселее работа пошла. Вот еще с молоком никак уладить не можем...

- Стаканчики-то подымайте, - настаивала Макрида, протягивая руку, чтобы чокнуться со всеми.

Охлупнев провел рукой по усам.

- Смешную побывальщинку вспомнил. Про свою Маланью. Организовались мы, партизаны, в коммуну, а жили в разных концах деревни. На работу надо собрать - полдня теряй. А у каждого коммунара - соседи-единоличники. Со всех сторон в уши пели: "Что вы затеяли?.. Толку не будет". Видим, в деревне нам, ясны горы, тяжело. Надо на выселок выбираться. Земля будет рядом. Коммунары - дом к дому, все равно что рукой за руку - сила! Крепости прибавится. Дождались весны. Пора избы ломать да перевозить на выселок, а бабы, гром их расшиби, уперлись: "Не поедем никуда". Мужики тоже было на попятную. Вот я и говорю: "Утром начнем разбирать мою избушку". Малаша - в слезы. Несогласная. Ночью поставила кросна и принялась холст ткать. На рассвете мы крышу ломаем - она ткет. Сердитая - не подступись. Мы зачали потолок разбирать, земля сыплется - она ткет. Стены раскатали - ткет. Только с лица переменилась. Я думал, вспылит. Ничего, обошлось. Кросна ее на руках вынесли, на новом месте поставили. А потом она стала помогать нам больше всех. Еще темным-темно, а она, бывало, торопит: "Поезжайте за избушкой... Чей сегодня черед?" Видно, боялась, что кой-кто струсит, не переселится, что поселок будет маленьким... Вот так мы все дома и передернули. С той весны работа у нас пошла по-хорошему. Посев большой, скота развели, двор построили, начали сеять клевер.