Александр Андреев - Как взять власть в России? Империя, ее народ и его охрана

В октябре 1884 года в Петербурге начался Процесс Четырнадцати, над Верой Фигнер и офицерами Военной организации «Народной воли». Герман Лопатин возглавлявший восстановленную им партию и стоявший во главе «Делегации Исполнительного Комитета» – так в 1884 году назывался партийный центр в России – к этому моменту готовил террористический акт против министра внутренних дел Толстого. Лопатин не успел. 6 октября на Невском проспекте и Аничковом мосту он был арестован. Его схватили сзади за кисти рук, за шею и ноги сразу четверо жандармов. Они знали, что делали. У Лопатина с собой была не только собственноручно написанная прокламация о казни прокурора Муравьева. Полиция знала, что у него с собой находились все адреса, явки и имена восстановленной им «Народной воли». Лопатин сумел вырваться на несколько секунд, но проглотить бумаги ему не дали. Мучительной агония «Народной воли» стала потом, после того, как по десяткам имперских городов прокатился шквал арестов революционеров, тысячи которых пошли в тюрьмы и на каторгу. В октябре 1884 года партия «Народная воля» перестала существовать, через полтора года после ареста последнего члена старого Исполнительного Комитета Веры Фигнер.

Современники писали, что после 1881 года над Россией стоял кандальный звон. Фигнер и Лопатину предстояло ещё бороться до конца за честь партии на процессах – Четырнадцати и Двадцати одного.

В Петропавловской, а позднее в Шлиссельбургской крепостях в каменных полах одиночных камер по диагонали поколениями замурованных революционеров были протоптаны глубокие дорожки. Один из руководителей Военной организации «Народной воли» М.Ашенбреннер позднее писал:

«Всякие наши кружковые собрания заканчивались обсуждением, как мы должны себя вести на следствии и суде для того, чтобы не оговорить себя и товарищей и невольно не указать опытному прокурору на тот неуловимый кончик нити, схватившись за который легко распутать весь клубок, и решили на все вопросы давать по обстоятельствам два ответа: «Не знаю», или «Не желаю отвечать». В крепости на прогулке я увидел на песчаной дорожке знаки, которые указывали на гибель центральной группы. На песке было начертано, А, Lg и топографическое изображение вершины. Это означало, что арестован член центральной группы Папин, что о моём аресте знают, что арестован артиллерист Вершинин. На допросе на вопрос, почему я, старый офицер, нарушил присягу, я ответил: «Я присягал царю и отечеству. Под отечеством понимаю народ и землю русскую, и не моя вина, если царь с народом находятся в антагонизме».

Вскоре я узнал, что военная партия разгромлена, около двухсот офицеров арестовано. Одних исключили из службы, других затем сослали административно, множество сидели в тюрьмах. Я не узнавал в описаниях своих товарищей: один ослеп, другой зарезался, третий помешался, после четвёртого большая семья осталась в нищете. Мне сказали, что к руководителям отнесутся беспощадно, казнят или отправят в Шлиссельбург.

Приговор по нашему делу был предрешён. Это было чисто бумажное дело. Пять дней читали показания не явившихся свидетелей, в том числе длиннейшие показания Гольденберга. Вещественных доказательств и свидетелей не было. На пять минут показался запуганный эксперт. Публику изображали князь Имеретинский и министр Набоков. Нам хотелось послушать показания Дегаева, но суд не согласился на оглашение такого скандального акта. Показаний почти не было, за исключением того, что все признали себя членами партии «Народная воля», а военные, сверх того, свою принадлежность к военной организации. Вера Фигнер заявила, что была агентом третьей степени Исполнительного Комитета. Вступать в какое-нибудь объяснение с судом было невозможно потому, что председатель не давал говорить. В разъяснениях суд не нуждался, так как приговор был продиктован заблаговременно, а речи подсудимых были интересны только для адвокатов, единственных представителей общества на нашем суде».

Впервые процесс над народовольцами в октябре 1884 года шёл без публики и корреспондентов. Вера Фигнер вспоминала:

«Жизнь кончалась. Наша деятельность была такова, что ни я, ни кто другой из ближайших моих товарищей не могли думать, что когда-либо выйдем из тюрьмы. Мы должны были умереть в ней. А взволнованная душа была полна живых откликов только что конченной борьбы. Для жизни, для современности мы умирали, но ведь было будущее для тех, кто пойдёт за нами, и для них хотелось запечатлеть свои чувства, сохранить след нашей жизни, наших стремлений, побед и поражений.