Нет, ни антиминные канавы перед дворцами, ни войска, ни молитвы, ни полиция не успокаивают государя, не по себе ему в Петербурге, и вот он в марте же наперекор стихиям спешит на дачу в Гатчину. Здесь дышится легче. Здесь так уместно набрать себе сподручных молодцов. Здесь безмолвие нарушается лишь приемом депутаций лакеев и кучеров, приказчиков и лабазников. Вдруг умилительную гармонию обрывает божья гроза, так некстати разразившаяся и почти над самым дворцом. Приходится перекочевывать в Петергоф, решившись на самое смелое предприятие – поохотиться, разгуляться после гатчинского затвора. Но божеское попущение и тут следует по пятам государя: начинаются лесные пожары. Ах, зачем это небо не является на свисток полиции и даже явно обнаруживает наклонность терроризировать.
Изголодавшемуся, обнищалому народу, ждущему передела земли, преподносится к Пасхе бесценный подарок в виде синодского указа, составленного на тему о крамоле. Народ отвечает смутным брожением, вылившимся в еврейский погром. Начинается правительственная расправа. Сверх обычных усмирений войсками и строгих судебных кар царь не задумывается санкционировать публичное сечение мужиков на городских улицах и площадях – единственная осязаемая царская милость. Одновременно с этим во дворце происходит прием еврейской делегации, которой государь заявляет, что движение против евреев дело социалистов. Тот же характер до конца выдерживается и во всех других мерах, вернее преступлениях правительства.
Начало царствования ознаменовывается казнью наших дорогих товарищей, в том числе Перовской, первый у нас случай исполнения смертного приговора над женщиной. Этого мы не забудем. Общая молва говорит о пытках после суда. Не решаемся подтвердить слух, не имея для того положительных доказательств. Далее следуют драконовские приговоры по делу Щедрина и других в Киеве, Старынкевича в Москве. Процесс ведется без судебного следствия, без прений, без защиты, без слова подсудимого, который за передачу гимназисту прокламации, подводится под смертную казнь и из снисхождения приговаривается к двадцати годам каторги. Назовем имена не в меру услужливых исполнителей правительственной травли: прокурор Моравский оспаривает лавры у одесского Стрельникова, генерал Бернов, полковник Бертенев, гимназические надзиратели Бородин и Галли. Нечего говорить о ежедневных преследованиях печати, стеснения земств, отсрочке открытия университетов в Томске и Тифлисе, технического института в Харькове, о репрессиях, обрушившихся на Петербургский и Московский университеты и на Казанский ветеринарный институт.
Не идет в разрез с общим тоном и дипломатия. Первым шагом в это области был вопрос об уничтожении политического убежища, встретивший деятельную поддержку только со стороны Германии. Затем несчастная Болгария, уже испытавшая прелесть некоторых русских порядков, обрекается в жертву тупоумию нового царя. Едва вступивший на престол, Александр III благословляет немцев Баттенберга и Эрнрота душить свободу Болгар.
Вот действия правительства, находящегося в состоянии невменяемости. Роковой приговор истории дамокловым мечом тяготеет над правительством Александра III, готовит его царствованию позорный финал.
Как постановка революционных задач, так и приемы борьбы всегда чужды рутины и верны вечно меняющимся условиям жизни. Для революционной партии настала пора более широкой и плодотворной работы. Результаты 1 марта далеко превзошли самые смелые наши ожидания. В народе нарождаются и зреют новые настроения. Известно, с каким сочувствием было принято объявление о 1 марта в значительной части крестьянства, рабочей среды и кое-где в войске. Сообщения, полученные нами из многих мест России, говорят о пробуждении народного сознания. Эти сведения отчасти по неудобству огласки, отчасти по своей отрывочности, не могут еще составить цельной картины, но дают нам право заключить, что близится время, когда народ выйдет из состояния глухого брожения, хронических надежд и разрозненных вспышек для совместной, сознательной борьбы с ясно назначенным врагом. Победа 1 марта повышает активность народного характера, поднимает дух протеста. Народ начинает сознавать фикцию идеи царизма и заменяет ее то смутным пока представлением о какой-то другой силе, действующей в его интересах, то прямым признанием своей солидарности с социалистами.
Напрасно кастраты мысли указывают нам на беспочвенность наших требований, на бесплодность наших усилий. Так ли это? Россия за последние четыре года пережила столько, сколько другой народ не переживает и в полстолетие. Смеем думать, что эти перемены в большей части куплены кровью наших мучеников. Зарождающиеся общественные требования служат слабым эхом наших требований.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу