Лора Томпсон - Представьте 6 девочек

С учетом всего этого понятно, почему Диана прильнула к Мосли, своему сотоварищу в позоре, и почему преданность Сидни оказалась для нее столь бесценным сокровищем: верностью она с тех пор дорожила превыше всего. Никакой логики в том публичном бесчестье, которому они подверглись, не прослеживалось, речь шла просто о наказании во искупление. Англия тяжко страдала, и хотелось отвести душу на тех, кого сочли предателями: пусть тоже мучаются. Такова человеческая природа, и предательство Нэнси вполне укладывается в ту же схему. О Нэнси Диана спустя много лет скажет: «Это самый неверный человек, какого я знала» ‹25› . В этом смысле трудно представить менее похожих друг на друга сестер. Но они признавали: между ними много общего. Нэнси, как и Диана, была способна на величайшую теплоту и доброту. У обеих в изобилии имелись юмор, ум и фантазия. Они чувствовали все глубже и сильнее, чем другие сестры (за исключением Юнити?), обладали страстной способностью переживать и не умели отгораживаться барьерами — или за это им приходилось дорого платить. Нэнси не столь таинственна, как Диана, — очень сложная, «весьма причудливый характер», как аттестовала ее мать, но ее поступки хоть как-то можно объяснить. Однако обе сестры совершали такое, что невозможно извинить.

В 1941-м они еще обменивались нежными письмами: Холлоуэй исцелил разрыв из-за «Чепчиков». Ревность Нэнси к Диане или ее ярость смягчились актом предательства (но его пришлось повторить, как только сестру выпустили из Холлоуэя). Диана посылала сестре деньги, чтобы та купила себе подарки — чулки, помаду от Герлена; «от этого слезы выступают на глазах», писала Нэнси (скорее всего, искренне). В ноябре 1941-го Диана распорядилась послать виноград в лондонскую больницу «Юниверсити-Колледж», куда Нэнси увезли с острой болью в животе от друзей, у которых она гостила в Оксфорде. Это была внематочная беременность. Состояние признали тяжелым, потребовалась неотложная операция. Нэнси умоляла хирурга сохранить ей способность иметь детей, но когда она проснулась после наркоза, ей сообщили, что пришлись удалить фаллопиевы трубы. «Следовательно, — писала она Диане, — ребенка у меня теперь никогда не будет».

Матери она признавалась, что ее удручает мысль об оставшемся после операции шраме. «Да кто же его увидит, дорогая?» — был ответ. Примерно в это время врач спросил Нэнси, не болела ли она сифилисом, и Сидни сообщила, что одно время нанимала няню, перенесшую это заболевание. Как всегда с Нэнси, трудно установить, насколько правдива исходящая от нее информация. Но в том, что мать не проявила достаточно сочувствия, мы можем быть уверены — такое Нэнси не могла выдумать целиком. И пусть это нелепо, все же не так уж непостижимо, что с тех пор вину за свою неспособность выносить ребенка Нэнси возлагала на мать.

Ребенка она ждала не от Питера Родда. Тот получил назначение в Аддис-Абебу, и как бы Нэнси объясняла эту беременность, если бы сумела ее сохранить, трудно себе представить. Как бы Нэнси ни старалась восхищаться своим мужем теперь, когда он сразу же отправился на войну, он не давал ей возможности для сближения. Приезжая в Лондон, он мимо жены устремлялся сразу на пост противовоздушной обороны, где командовала ее кузина Аделаида Лаббок. Этот роман, несомненно, продолжался и в 1940-м, когда Нэнси в последний раз забеременела от мужа, но Питеру жонглировать женщинами не составляло труда.

Нэнси верила в институт брака и всеми силами сохраняла веру в собственный брак, когда уже давно пора было махнуть на него рукой. Вайолет Хаммерсли она писала, что будет держаться за своего «жалкого» мужа, вопреки советам друзей, уговаривавших от него уйти. Питер сделал ее несчастной, ведь чтобы страдать от измен, необязательно любить. Она пыталась стать хорошей женой, однако ей недоставало холодной небрежности, которая помогла бы держать Питера в узде, а ее резкие, язвительные замечания редко нравились мужчинам — и муж тут не составлял исключения. В общем, Питер предал ее — жестоко, так, как она сама предала Диану. Он высосал ее и эмоционально, и финансово. Она снова впала в бедность, а Питер разбрасывал направо и налево те немногие деньги, что у них еще оставались. Пособие от Дэвида она перестала получать (он и сам был на грани банкротства), смерть свекра перекрыла еще один источник дохода, а от мужа деньги поступали далеко не регулярно. Нэнси и всегда-то была худой, теперь и вовсе стала тощей, живя главным образом на адреналине (истерического типа). «Волосы у меня совсем поседели, — писала она миссис Хаммерсли в конце 1940-го. В интонациях письма явственно слышна боль неудавшегося брака. — Я чувствую себя старой [это в тридцать шесть лет], молодость прошла окончательно, разве это не ужасно? Честно говоря, собственная жизнь уже не интересует меня, а это, должно быть, дурной признак».