Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

Мысли дикие, жуткие. Захотелось обратиться в черного ворона и улететь. Куда? На всей Московской земле - волоститель Иван. Улететь бы в Польшу, в Литву, в Свейскую землю. Туда, куда ушли многие именитые новгородцы...

В прежние времена был закон свободного отъезда в чужую страну, коли не поладил с великим князем, ныне и этого нельзя. Изменниками объявил царь всех "отъехавших"... А прежде то и за грех не считалось, мирно расходились. Разрешалось!

Да и на кого оставить Агриппину, землю, все богатство?

Дело сделано. Старуха убита без суда, а исчезнувшие из вотчины бобыли, как говорят, побежали в Нижний Новгород, да через него - в Москву. Буде так, - от царя правда не укроется.

Колычевых род добрый, богатый, древнейший, соплеменный роду Шереметевых. Прародитель Колычева - воин доблестный и славу великую воинскими подвигами стяжал. Ныне в Москве, в своем доме, живет родной брат Никиты - Иван Борисыч. Вельможа знатный и царской милостью в изобилии украшенный. Есть и ныне доброхоты. Не послать ли к ним гонца с грамотой? Не попросить ли в грамоте Ивана Борисыча перенять мужиков?

Ой, нет! Прискорбнее не стало бы! Может, беглецы ушли на Украину, на рубежи, а не в Москву. Тогда сам на себя беду накликаешь.

Внизу, в светлице, Сеня-домрачей пел Агриппине любимую ее песню о том, как красавица-княгиня полюбила своего холопа и как Гамаюн-птица спасла от княжеского гнева и лютой казни того возлюбленного и снесла его в золотые чертоги, и как божественная Лада* сжалилась над тоскующей княгиней и соединила красавицу княгиню с бывшим ее холопом, ставшим царем тридевятого царства, тридесятого государства. Никто с тех пор не мог мешать княгине любить парня, ибо он уже перестал быть холопом, сравнялся с царями и в царстве своем издал приказ в любви не разбирать званий - все одинаковы; и никто в том царстве не боялся никого, никто никому не завидовал, а жили все заодно.

_______________

* Л а д а - покровительница любви, брака.

На той свадьбе и я был

И мед пил,

По усам текло,

А в рот не попало,

с улыбкою закончил свою песню хитрущий Сеня-домрачей.

- А уж и пригож был тот парень-холоп... В очах его камень-маргерит... Из уст его огонь-пламень горит.

Струны умолкли. Сеня внимательно взглянул на Агриппину. По ее щекам текли слезы. Глаза ее были обращены к иконе. Она тихо шептала что-то. Вдруг обернулась к нему и спросила:

- Далече ли Москва? Поведай! Развей хворь-кручину, тоску мою!

- На коне - буде суток четверо, в лаптях - десять отшлепаешь... Да и кто такой? Дворянин, либо иной вольный, либо чернец - ходьба ровная, без оглядки - ходчее будет. Беглый али бродяга, не помнящий родства, дойдет ли, нет и в кое время - господь ведает.

Агриппина задумалась.

- Ну, ну, спой еще песню. Не уходи! - попросила она.

Зачесал свои длинные волосы на затылок, опять взялся за гусли курносый Сеня, вытянув шею, запел, часто моргая, под унылое бренчанье жильных струн:

Спится мне, младешенькой, дремлется,

Клонит мою головушку на подушечку;

Хозяин-батюшка по сеничкам похаживает,

Сердитый по новым погуливает...

- Будя! - вспыхнула Агриппина. - Иди! С богом!

Она открыла потаенную дверку в стене и вытолкнула его вон. Домрачей был маленького роста, весь пестрый, юркий. Он живо выскользнул на улицу, торопливо пошел к воротам усадьбы. Сверху загремел пьяный голос боярина:

- Сенька! Скоморошь! Подь сюда, лукавый пес!

Домрачей опрометью пустился бежать на зов хозяина.

- Кто я? - поднявшись с места, спросил Колычев опешившего Сеньку.

- Осударь ты наш батюшка! - бухнулся он боярину в ноги.

- Врешь! Холоп я. Питуха я бесовский! Говори "да", сукин сын! Говори!

Сенька лежал на полу, уткнувшись в ноги Колычева, с удивлением следя одним глазом за боярином.

- Ну, говори! - грозно крикнул Колычев, занеся кулак над ним.

- Да!.. - тихо и страшась своего голоса произнес домрачей.

- Вон! Вор ты! Все вы воры! - исступленно завопил боярин. - Вон, ехидна! Вон! В цепь! В колодки!

Сенька ползком скрылся за дверью.

Агриппина слышала, как испуганный Сенька шлепает босыми ногами, убегая по лестнице. Она легла в постель.

Какое несчастье, что бог не благословил ее ребенком! Нередко по ночам ей грезится, будто рядом с ней лежит маленькое улыбающееся дитя; она его целует, ласкает. После такого сна еще хуже становилось на душе. Никита Борисыч постоянно упрекает ее: "Соромишься ты, соромишься!" Вину сваливает на нее. Но виновата ли она? Никита Борисыч говорит: "Не от человека-де зависит, зачать или не зачать", а сам бранит ее, что-де ее наказал бог "неплодством", не его, а ее.