Изольда Иванова - «Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии

В пути связистам и минометчикам дали одну лошадь для перевозки имущества. Мы положили на подводу катушки с кабелем и рацию. Вдруг вызывает меня начштаба Стерлин и говорит: «Никонов, на тебя жалуются, что ты загрузил всю подводу!» Я гляжу — а там куски мяса от павших лошадей. Доложил капитану. Он только выругался: понимал, что опять идем на голодовку.

Полк направили уже не к Спасской Полисти, а к Мясному Бору. Пересекли р. Кересть и двинулись к Финеву Лугу. У разъезда Еглино встретили большое сопротивление: здесь у немцев была хорошо организованная оборона. Из-за недостатка боеприпасов и невыгодных позиций мы опять понесли значительные потери.

Мы передвигались со связью в передовых рядах пехоты. Раз послал я Гончарука в тыл полка взять один аппарат вместо поврежденного. Ждем, ждем, а его все нет. Вдруг звонок. Запрашивает заградотряд: «У вас боец Гончарук есть?» Говорю: «Есть».

— Где он сейчас?

— Послан за аппаратом.

— Почему в немецкой шинели?

— Свою сжег, снял с убитого немца, пока другой не достанет.

Через некоторое время идет Гончарук, ругается: «Вот тыловые крысы, своих ловят!»

Мы подошли к железной дороге в 16 км от Любани. Здесь комроты Маликов был убит немецким снайпером. Из офицеров в роте остался я один. После неудачного наступления перешли к обороне. Нас оставили на переднем крае. Соорудили землянку в снегу, в нее вмещалось человек девять. Спали по очереди — у входа дежурный с ручным пулеметом.

19 марта противник перекрыл «коридор» у Мясного Бора. С продуктами стало совсем плохо: через день-два получали по нескольку граммов сухарей. И лошадям есть нечего. Была у нас одна лошадь, так она объела оглобли и сани. Зарезали ее и съели вместе с кожей.

В нашей группе осталось 10 бойцов. Получили пополнение — 7 человек да патронов по 5 штук на душу. Комполка приказал провести разведку боем — больше, я думаю, для того чтобы показать немцам, что мы еще сильны.

Утром пошли в наступление, но немец открыл по нам такой огонь, что сразу прижал к земле. Убило Крупского — пожилого, опытного солдата. Рядом со мной лежал солдат из пополнения Пушкин, лет двадцати. Говорит: «Поползу, посмотрю, нет ли у Крупского в мешке что проглотить».

Сказал ему: «Не смей!» Он не послушал, пополз, ранило. Пуля угодила в лоб. Вышла в затылок. Жил еще часа три… В тот день потеряли несколько человек.

Больше наступлений не вели, только держали оборону. Но и в обороне, как известно, идет перестрелка. Кто-нибудь подкараулит и убьет немца, в ответ — сильный огонь. По нашей землянке били из орудий и минометов. Все вокруг изрешетили, осины расщепили, но в землянку не попали — она была ниже уровня земли, им незаметна.

Однажды к нам пришли начальники разведки дивизии и полка и помощник начштаба — все трое в белых полушубках. Ознакомились с обороной, подошли к осинам. Раздался орудийный залп — двоих убило, третьего ранило. Могилевцев побежал к ним, выстрел — и его не стало. После этого нам приказали отойти. Жаль было землянки, да что поделаешь…

В марте нашу дивизию посетил представитель штаба фронта. Собрал на КП оставшихся в живых офицеров и сказал: «Обстановка тяжелая и на других фронтах, потому подкрепления не ожидается. Необходимо стоять насмерть. Умереть, но не сдаваться!»

Я лично в плен живым не хотел сдаваться, считал плен изменой. В любых обстоятельствах последний патрон оставлял для себя. Отец воевал солдатом в Первую мировую и заслужил звание полного георгиевского кавалера: имел четыре Георгиевских креста — один золотой и три серебряных. После революции стал красным командиром. И мне было бы стыдно и непростительно его опорочить.

Немцы вывешивали на деревьях буханки хлеба, кричали: «Рус, переходи к нам, хлеб есть!» Но никто из моих бойцов на эту провокацию не поддался. Большое им спасибо за это.

В конце марта окружение на некоторое время было прорвано. Прибыло небольшое пополнение. В роту пришли лейтенанты Хвостов, Голынский, политрук Коротеев. Мы получили кабель и снова приступили к своим прямым обязанностям — обеспечению связью. Улучшилось дело с питанием: стали давать, хоть и не полностью, пайку сухарей.

Потребовали отчет о потерях личного состава и техники. В штабе составили акт, сваливавший все на бомбежки, и дали мне подписать. Я отказался — ведь технику отдавали другим или бросали из-за отсутствия транспорта. Вызвали на КП. Начштаба сильно ругал меня, наставил пистолет: «Застрелю!» Комиссар Ковзун вступился. Наутро меня под конвоем отправили в штаб дивизии. Начальник политотдела Емельянов спросил, почему я не подписываю акт. Я ответил, что хочу умереть честным. Будет проверка, и увидят, что на бомбежку списаны вещи, которые и фронта не видели. Погибшим придут письма. Спросят: «Где люди?» Нет их давно, а числятся. За ложь отдадут под суд и расстреляют, а я хочу дожить человеком.