Виктор Муратов - Командарм Лукин

Военнопленных и интернированных моряков выводили во двор на прогулку в разное время. Кроме того, моряков увозили на всю неделю на работы, а возвращались они только на субботу и воскресенье. Там, где они работали, удавалось добывать немного картошки и маргарина. Моряки, зная, что у генералов «смертельный паек», приносили им продукты, отрывали от своего скудного пайка хлеб.

Первая встреча с генералами оставила на душе у Михаила Федоровича тягостное впечатление. Некоторые совсем пали духом. Старшим среди них был генерал Музыченко. Ему и передал Лукин деньги.

Все пленные генералы были знакомы с приказом Ставки двести семьдесят, в котором бывший командующий 42-й армией генерал-лейтенант Понеделин и бывший командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор Кириллов объявлялись трусами и дезертирами. Поэтому к ним было отношение особое — их презирали. Но Лукин видел, что ни Понеделин, ни Кириллов не прячут глаза и мужественно переносят открытое презрение окружающих. Он решил поговорить с ними. Вскоре разговор состоялся. И Понеделин и Кириллов тяжело переживали обвинение их в предательстве, уверяя Лукина, что они стали жертвами обстоятельств.

— Я верю вам, несмотря на приказ. Тем же приказом и генерал Качалов объявлен был трусом и дезертиром, — говорил им Лукин. — А мы с Прохоровым видели своими глазами документы Качалова, залитые кровью. Он погиб в танке при прорыве из окружения.

— Он хоть погиб, — вздохнул генерал Кириллов. — А я и погибнуть не сумел. У меня осталась горсточка людей. Вижу, что окружают. Что делать? Стреляться? Хотел. Но ни у кого ни одного патрона, все выпустили по фашистам.

— А у меня была возможность застрелиться, — неожиданно заговорил Понеделин. — Но я не посчитал нужным стреляться. Я верил и сейчас верю, что, пока жив, смогу бороться с врагом. А с мертвого какой толк? Правда?.. — Понеделин помолчал. — Теперь жалею об этом. Не рассчитал. Был готов на пытки, на издевательства фашистов. Думал, все выдержу, убегу и снова буду драться с врагом, но… Единственное, что сумел сделать, — плюнуть в морду стервецу Власову, когда он агитировал меня возглавить РОА. Думал, после этого фашисты ожесточатся, может быть, и расстреляют, но… сижу вот в одной камере с вами. А это, скажу вам, Михаил Федорович, самая страшная пытка. Не все, конечно, но многие верят тому приказу, верят, что мы с Кирилловым трусы и дезертиры. Так можно и издохнуть в этом каземате с вечным клеймом врага народа. Может ли что быть страшнее этого? Но я выдержу! — воскликнул Понеделин, и на впалых щеках его взбугрились желваки, а в глазах сверкнул лихорадочный блеск. — Я должен выжить, должен дождаться нашей победы; вернусь на Родину и докажу, что я добровольно не сдавался в плен, что было совершенно безвыходное положение. А там — что будет. Пусть судят меня партия, народ.

…Генерал Лукин тоже не знал, что ждет его на Родине, если он останется жив, если дождется освобождения. Кому будет дано право определить меру справедливости к нему, командарму Лукину? Кто сможет стать самым строгим судьей для него, кроме его самого? Он знал, что чист и честен перед партией и народом. Но, так или иначе, оценка его теперешнего положения неотвратима, и в положенный час она придет…

Для жены Лукина, Надежды Мефодиевны, время с начала войны стало измеряться от письма до письма с фронта. Когда во время первого окружения под Смоленском перестали приходить письма, она обратилась в Главное управление кадров. Вскоре пришел ответ: «Ваш муж находится в Действующей армии». Как радовалась вся семья: значит, жив, сражается! Писать не может — не беда, надо ждать! Но с середины октября сорок первого года письма перестали приходить совсем. Надежда Мефодиевна продолжала писать мужу. Не получая ответа, наконец вторично обратилась в ГУК. В декабре пришел оттуда ответ: «Ваш муж пропал без вести». Страшные слова… Наступило мучительное состояние, тяжкое своей неопределенностью. Ей выдали единовременное пособие, дочери установили пенсию.

Слухи о судьбе генерала Лукина ходили самые разнообразные. Говорили, что он якобы сражается в партизанском отряде, за ним послан самолет и со дня на день он должен быть в Москве. Говорили, что он тяжело ранен. А один «очевидец» сказал, что сам похоронил командарма под Медынью.

Каждое новое известие приносило то тревогу, то надежду, но тяжелее всего было, когда слухи не подтверждались. И опять наступала неизвестность, тяжелая и тревожная.