Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Уже темнело. Я и Иванов взвалили каждый на одно плечо по две связанные катушки, на другое плечо нацепили карабин и вещмешок и двинулись к передовой на НП по первой нитке провода, время от времени держа ее в руках, как своего рода поводок для слепого. Ну и тяжелы катушки с толстым проводом — «гупером», под 16 кг каждая! Не то что немецкие, легкие хлорвиниловые, за которыми гонялись все связисты, обшаривая окопы, брошенные немцами при отступлении. Это сейчас в быту, в магазинах сплошь хлорвиниловые провода и «гупер» днем с огнем не сыщешь. А тогда, да и долго после войны самым распространенным и надежным был «гупер» — многожильный медный провод в резиновой оболочке, покрытой матерчатой рубашкой, пропитанной смолой, в 2–3 раза тяжелей (и толще) немецкого провода.

Мы с Ивановым миновали поляну и углубились по просеке в лес. Немного пройдя, вышли, точнее, наткнулись на первый промежуток — неглубокую ямку около ели в гуще окружавших ее кустов, прилично замаскированную. Там, притаившись, сидел Головин, другой связист нашей батареи. Оба связиста, Иванов и Головин, подходили друг к другу, как два сапога — пара. Возраст одинаков, на год старше меня. Оба из деревни. Образование — 5–6 классов. Интересы почти одинаковые. Правда, Головин был похитрее. Он часто использовал свою глухоту, притворяясь, что не слышит, когда его назначали на неприятную работу. Авось не пошлют! Иногда это удавалось. Иванов был простоват, доверчив, безотказен. У него был тяжелый недуг — недержание мочи, — которого он очень стеснялся. На стоянках никто не хотел ложиться с ним рядом. Однако с Головиным они ладили, и их, как правило, отправляли на дежурство вместе.

Оставив Иванова сменщиком у Головина и с облегчением сбросив одну из катушек в качестве запасной, я, коротко попрощавшись, облегченный на одну катушку, пошел один по нитке провода дальше к «своему» второму промежутку. Стало совсем темно, просека еле просматривалась. Кругом ни души. Только все явственней и ближе слышна ночная жизнь передовой: редкие разрывы мин и автоматно-пулеметные очереди, да светлей и сильней непрерывные сполохи от немецких ракет на передовой. Сполохи помогали различать подобие тропы вдоль заросшей просеки. Небо темно, затянуто облаками, температура около 0 градусов, но осадков нет, так, иногда отдельные капли и снежинки. Я шел, стараясь обходить возникающие то там, то сям лужи, чтобы не промочить валенки, но все равно они постепенно пропитывались влагой и начала чувствоваться сырость в портянках. Удастся ли просушить на промежутке, думал я. Вскоре мысли переключились на другое. Вот я иду в глухом лесу, похрустывая под ногами сучками, и, задевая ветки кустов и деревьев, создаю пусть небольшой, но ясно различимый шум. Кругом ни души, ночь, я один, недалеко передовая. Отличная добыча для немецких разведчиков, ищущих языка. Схватить меня ничего не стоит, даже не успею пикнуть. Да и закричал бы, кто услышит! Дома я побаивался темноты и одиночной дороги ночью в городе! А тут, понимая всю беспомощность своего положения перед любой опасностью, мне не страшно. Одно желание — скорей дойти до места, сбросить эту проклятую катушку, посидеть, отдохнуть сколько-то. Все же я старался произвести меньше шума и больше прислушиваться, не из-за страха, а понимая, что так надо. Провод, который я время от времени держал в руках, наконец потерялся, но я уже не обращал внимания, а продолжал двигаться по просеке, считая, что он, этот провод, где-то рядом.

Вскоре слегка поредело и впереди мелькнуло подобие отблеска костра. Еще немного, и я услышал легкий говор и, наконец, вышел на крохотную, чем-то уютную полянку, затененную кронами деревьев. Там, под развесистой сосной, около неглубокого окопчика, точнее почти круглой ямы, сидели два наших пожилых связиста, Кирдаков и Шумов, которых я мельком видел по приезде на позицию. В окопчике горел небольшой костер, такой, чтобы не было видно сверху и, по возможности, даже с близкого расстояния. «Кто идет?» — окликнули меня, когда я подходил к поляне. Я назвался, а они, получив сообщение с огневых позиций, уже ждали меня. Сбросив катушку, карабин и вещмешок, я присел к костерку, разулся, стал сушить валенки и портянки и протянул, как всегда, ноги к огню, чтобы не замерзли. Пригляделся к моим новым участникам команды. Оба были «в возрасте», по моим понятиям, что меня сильно удручало. Начнут командовать, да и поговорить с ними не о чем, разные у нас интересы и взгляды на жизнь, думалось мне. Так оно и оказалось. Старший по возрасту и по нашей команде, Кирдаков, был довольно грузный, какой-то бесформенный мужчина лет около 40 или более (почти старик, по моим понятиям). До войны был служащим, кажется, мелким начальником. Он часто ворчал и на все сетовал: на еду в первую очередь (дали плохие сухари вместо хлеба, сахарный песок какой-то желтый и несладкий, вместо тушенки сало не первой свежести и т. д.), на погоду, на спешку, с которой его отправили на промежуток, не дав отдохнуть на огневой позиции (как будто мы отдыхали там!), и еще на что-то. Второй, Шумов, высокий, сухопарый, очень молчаливый, очень хозяйственный и ловкий в работе. На гражданке был бригадиром в колхозе. Сейчас он сидел на телефоне.