Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Я особенно сблизился с Коровиным, кажется из Краснодара или Пятигорска. Он окончил 10 классов и был очень близорук (6–7 диоптрий!), без очков плохо видел, его даже хотели комиссовать, но он, по молодости, отказался. Как же! Надо идти защищать Родину! А тут началась заваруха с немецким наступлением, и он, вместе со всеми допризывниками, был вывезен в тыл и вот попал в нашу часть. Мы быстро нашли общий язык и взаимопонимание. Он хорошо играл в шахматы, я неважно, хотя и любил эту игру. Вечером в свободное время мы часто просиживали за доской, и я неизменно проигрывал, впрочем, как и все остальные.

Кубанцы просветили меня особенностям службы и поведения во фронтовых условиях. Один эпизод определил, по существу, мою дальнейшую судьбу. Вскоре по прибытии кубанцев, был уже вечер, старшина объявил нам, что завтра будет набор в школу младших командиров и мы, образованные и с опытом, — первые кандидаты. Мы молча выслушали, а когда нас распустили на отдых, стали обсуждать эту новость. Все мои новые друзья в один голос заявили, что ни за что не пойдут в школу. Надо быть дураком, гробиться в этой школе на строевой подготовке, не знать ни минуты покоя, постоянные придирки, говорили они и продолжали: а на фронте условия, как и у всех солдат, да еще и отвечай за подчиненных, тыкают в любую дыру. Потери среди сержантов самые большие, в основном из-за глупости и неумения старших командиров. Ни за что не пойдем.

На другой день, после завтрака, нас построили за казармой, пришли офицер, помнится капитан, и сержант — писарь с бумагами. Офицер начал бодро, даже с пафосом, говорить, что в школу отбирают только добровольно и не всех, отбирают только (назвал цифру 20…30?) человек, и только лучших, с хорошим образованием не ниже 7 классов, показавших себя настоящими солдатами и т. д. Все молча слушали, правда, сосед мой тихо ухмыльнулся: «Ну и соловей, гладко стелет…» Окончив пламенную речь и сказав, что будет отбирать лично, офицер подошел к первому в строю и спросил фамилию и образование. Тот ответил, не моргнув сказал: 4 класса! Второй назвал фамилию и 3 класса. Офицер двигался вдоль строя и получал один и тот же ответ: 3, 4, даже 2 (это уж перебор!) класса. Он даже поперхнулся, побледнел и, уже ожидая подобные ответы, двигался дальше. Очередь дошла до меня. У него был какой-то обреченный взгляд. 3 класса бодро ответил я, а сосед (десятиклассник!) с ухмылкой — 4 класса. Из всего строя только 3 или 4 не лучших парня назвали 7 классов. Офицер забрал их из строя и, обратившись к нам, нервно прошипел-прокричал: «Это саботаж, я доложу… Так просто это вам не пройдет!» Строй молчал, и офицеру с писарем и новобранцами ничего не оставалось, как удалиться. Старшина, довольно посмеиваясь, отвел нас в казарму, приговаривая: «Ну и прокатили вы его!» Дело в том, что образование записывалось только со слов новобранца, никаких документов не было. Так я не стал даже младшим командиром, а ведь до призыва думал об офицерском училище связи!

Питание было не очень обильное, обычное для тыловой части. Поэтому мы ходили не то чтобы голодные, но все время хотелось есть. Из-за нехватки еды выработался определенный «справедливый» ритуал приема пищи. Завтракали, обедали и ужинали мы не в столовой, а в батарее, где позади нашей казармы был сооружен длинный дощатый стол на врытых в землю столбах с лавками по обеим сторонам, также на столбиках. Назначались двое дежурных, которые под наблюдением старшины приносили с кухни в обед хлеб и бачки с супом, кашей и компотом, а на завтрак и ужин только кашу и чай. Под наблюдением сгрудившихся вокруг стола батарейцев нарезались пайки хлеба, разливался в миски суп или раскладывалась каша. По команде старшины каждый батареец брал облюбованную им пайку и миску и садился есть. Все видели, что лишних паек и мисок нет, все поделено поровну. Иногда создавалась толчея, когда пайку или миску хватали сразу двое. Тогда с прибаутками кто-то уступал. Дележка на равные порции требовала сноровки, и после первых раздач выделялись наиболее удачливые в этом деле, которым все доверяли.

Удачей считался наряд на кухню, а в конце августа еще и поездки в подсобное хозяйство и колхоз на уборку. Тут отъедались и даже тайком прихватывали кое-что в казарму для себя и друзей, которые в это время были в караульном наряде.

Занятий из-за частого несения караульной службы было мало. Вел их наш комбат, капитан, фронтовик, только-только выписанный из госпиталя после тяжелого ранения. Он держал руку на перевязи. Забинтована у него была и грудь. Во время занятий он часто морщился от боли, повязка иногда промокала, приходилось прекращать занятия и идти на перевязку. Было видно, что ему нелегко, но он старался не показывать вида. Занятия он проводил обычно в лесочке на лужайке. О фронте говорил мало, повторяя «сами узнаете». К нам относился по-доброму, как-то по-отечески, никогда не показывал свое превосходство. Ни разу не слышали мы командирского окрика, скорее стыдил, если что не так. Обнаружив, что мы не высыпаемся из-за блох, разрешал прикорнуть всем на 40–50 минут. В общем, вел себя по-человечески, не то что тыловики. Освоили мы при нем основы работы артиллериста-наблюдателя и кое-что по топографии, ознакомились с основными приборами разведчиков и вычислителей: стереотруба, теодолит, секстант, планшет с картой, еще что-то. Но вскоре он серьезно занемог, и его отправили в госпиталь. Мы очень огорчились. Занятия по специальности практически прекратились. Остались только строевая подготовка, изучение уставов и политзанятия.