Михаил Геллер - Утопия у власти

Очистка города от «сознательных» и «стихийных», «чистых» анархистов не означала прекращения самосудов. Расправа с врагами революции становится более организованной. «75-ая комната» (зародыш политической полиции), которую заводит в Смольном Бонч-Бруевич, оказывается слишком слабым органом защиты власти. Хотя она делает все, что может. На заседании Петроградского совета Бонч-Бруевич рассказывает, как он добивается показаний от арестованных, угрожая им расстрелом, несмотря на то, что всего несколько дней назад был принят декрет об отмене смертной казни «75-ую комнату» заменяет 7 декабря, через 5 недель после Октября, новый орган, который станет Органом советской власти, — Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК). Мысль о таком органе родилась у Ленина сразу же после переворота, он искал подходящего человека: «Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвилля, который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?» В начале декабря «свой Фукье-Тенвилль» — большевик, напоминавший кровожадного обвинителя при революционном трибунале в период Французской революции, знавшего только один приговор — гильотину, был найден. Выступая в Совнаркоме Феликс Дзержинский, в молодости хотевший стать ксендзом и ставший революционером, изложил свое кредо «Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна. Теперь борьба — грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть — чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции».

Новый орган «революционной расправы», подчиненный непосредственно Совнаркому, то есть председателю СНК В. Ульянову (Ленину), прежде всего занялся борьбой с «саботажем».

С первых же дней новая власть продемонстрировала великолепное владение словарем. Рождается новое искусство — искусство пропаганды, искусство изменения смысла вещей путем изменения их наименования. Поскольку после пролетарской революции забастовки — оружие пролетариата — стали неуместными, они получили новые имена. Всеобщая забастовка служащих была названа — «саботажем», зловещим словом, таившим в себе необходимость сурового наказания. [10] Когда начали бастовать рабочие, появились словечки: «волынки», «буза».

Среди мыслей Энгельса, сохраняющих свое значение и по сей день, пророчески звучит высказывание о революции: «Народы, которые хвастаются, что совершили революцию, всегда обнаруживали на другой день, что они не имели понятия о происшедшем, что совершившаяся революция ни в чем не похожа на ту, которую они хотели сделать». Первыми — на другой день — обнаружили это русские интеллигенты. Более ста лет ждали они революции, стремились к ней, работали на нее. И чем слабее становилась монархия, тем активнее они действовали. В начале века, уже ощущая подземные толчки близящейся катастрофы, они приветствуют «грядущих гуннов», зовут «огневую стихию», соглашаясь быть растоптанными, соглашаясь на собственную гибель ради обновления России. Февральская революция, подарившая свободы, давшая голос «великому немому» — русскому народу, показалась сначала осуществленной мечтой. Но и народ оказался мало схожим с тем иконописным образом, которому полагалось поклоняться, и Временное правительство, оказавшееся в руках интеллигентов, неясно себе представляло, что делать с властью, М. Горький записал в дневник сетования безымянного интеллигента, отражавшие чувства большинства русской интеллигенции. «Мне плохо. Как будто Колумб достиг, наконец, берегов Америки, но Америка противна ему...»

Потрясенная тем, что революция оказалась непохожей на сон, который виделся сто лет, русская интеллигенция тем не менее находит силы выступить против дерзкого и буйного насильника». Забастовка служащих государственных учреждений и муниципальных органов в Петрограде, потом в Москве, распространяется и на другие города. Останавливается городской транспорт, электростанции. К служащим присоединяются учителя Москвы (они будут бастовать три месяца), Петрограда, Уфы, Екатеринбурга, Астрахани. Резко осуждает захват власти большевиками Пироговское общество врачей. Бастуют врачи, фельдшеры, сестры милосердия, фармацевты. Отказалась признать новую власть профессура высших учебных заведений. Сопротивление оказывает значительная часть технической интеллигенции — ее взгляды выражает прежде всего Всероссийский союз инженеров. Через неделю после Октябрьского переворота ВЦИК пригласил в Смольный творческую интеллигенцию Петрограда. В 7 часов вечера все явившиеся смогли усесться на одном диване: кроме членов партии Рюрика Ивнева и Ларисы Рейснер, на встречу с новой властью пришли Владимир Маяковский, Всеволод Мейерхольд и Александр Блок. Маяковский, в марте 1917 года заявлявший «да здравствует искусство, свободное от политики», и Мейерхольд, поставивший в императорском Александрийском театре роскошнейший спектакль — «Маскарад», премьера которого состоялась 25 февраля 1917 года, представляли новое, революционное искусство. О надеждах новаторов в искусстве скажет позднее А. Таиров: «Как мы рассуждали? Революция разрушает старые формы жизни. А мы разрушаем старые формы искусства. Следовательно, мы — революционеры и можем идти в ногу с революцией». Революционеры в искусстве жестоко ошиблись, рассчитывая на длительное сочувствие революционеров в политике. Однако на первых порах новая власть использует «разрушителей», тех, кого Евгений Замятин назовет «юркой школой», «юркими авторами», знающими, «когда надеть красный колпак и когда его скинуть, когда петь сретение царя и когда молот и серп». Е. Замятин констатирует, выделив подлинного поэта — В. Маяковского, что «наиюрчайшими оказались футуристы: не медля ни минуты — они объявили, что придворная школа — это, конечно, они».