Наталья Лебина - Повседневная жизнь советского города - Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.

Не могла она и подобрать соответствующий профилю лечебно-трудового заведения обслуживающий персонал. Бездумно выполняя указа обкома ВКП(б) о необходимости привлечения к борьбе с проституцией широкой пролетарской общественности, Маркус приняла на работу двух студентов, неких Грушевского и Васильева. Через некоторое время, как пишет Шамко они были уволены и отданы под суд «за устройство и организацию на Невском проспекте в «Баре» после его закрытия ночью Афинских ночей» [172] Там же. Л. 4. . Насколько была реальна вина студентов, судить трудно. Известно лишь, что Грушевский оказался сокамерником К. А. Анциферова, который в 1929 г. тоже находился под следствием, тогда ещё по делу религиозно-философского кружка А. А. Мейера. Позднее Анциферова «присоединили» к делу ленинградских академиков, раздутому при полном, хотя и молчаливом, согласии Кирова. Грушевский же был посажен при косвенном содействии супруги лидера ленинградских большевиков Маркус.

Профилакторий был очищен от «недостойного элемента», но это не помогло наладить там порядок. Рассказы о скандалах на Большой Подьяческой, в которых упоминалось имя жены первого секретаря ленинградского обкома и горкома ВКП(б), дошли и до Москвы. Летом 1930 г. в Ленинград приехал Г. К. Орджоникидзе. Под его давлением Мария Львовна покинула профилакторий, работа в котором, по признанию родных, сильно раскачала ее психическое здоровье. После ухода Маркус с поста заведующей диспансером для падших женщин он был переведен на станцию Лодейное Поле в 140 км от Ленинграда и превращен в колонию со строгим режимом.

История ленинградского диспансера символизирует общие перемены в нормативных суждениях советской государственной системы. Действительно, занятия Маркус, ее явно непрофессиональные, но в целом филантропические взгляды на проституток не соответствовали новым принципам маркировки отклоняющегося поведения, становившимися господствующими в 30-е гг. Элементы аномического состояния советского общества проявились в конце 30-х гг. в отсутствии конституированных норм отношения к проституции. Торгующие собой женщины формально не могли быть подвергнуты правовому преследованию. Однако деэротизация советского сексуального тела неизбежно повлекла за собой объявление как проституирующих женщин, так и пользующихся их услугами мужчин лицами асоциальными. И по логике действий советских властных структур они подлежали уничтожению. К концу 30-х гг. все колонии типа Свирской были переданы в систему лагерей НКВД. Судьбы загнанных в подобные лагеря женщин были трагичны и безысходны. Это является еще одним доказательством победы в советской России тенденции насильственного искоренил отклоняющегося поведения.

Эпоха 20–30-х гг. породила и тот нормативно-правовой хаос, который ощущается и сегодня. Советская государственность отказывалась воспринимать торговлю любовью как своеобразный вид ремесла Одновременно при отсутствии системы регламентации становилось совершенно неясным, кого и за что необходимо называть проституткой и что такое проституция, если акт купли-продажи — важнейший признак сексуальной коммерции — нигде не регистрировался. В советском законодательстве отсутствовали нормы, объявлявшие торгующую собой женщину уголовной преступницей. Но в арсенале правоохранительных органов было много способов привлечь эту особу к ответственности за другие проступки. При этом, как правило, действия женщины-преступницы — воровки, хулиганки, мошенницы — квалифицировались и как занятие проституцией. Это позволяло создать своеобразную иллюзию, что в советском обществе сексуальной коммерцией занимаются либо криминальные элементы, либо по принуждению. Путаница проникла и в уголовную, и в гражданскую статистику. Проводимый органами внутренних дел учет женщин, торговавших собой, реального представления о размахе проституции не давал, но создавал видимость того, что сексуальная коммерция в советском обществе — явление вымирающее. На самом деле это лишало государство возможности контролировать развитие проституции и, главное, оказывать посильную помощь женщинам, желающим порвать с прошлым.

Вообще традиционным отклонением считается самоубийство, но понять изменение его социального содержания в советских условиях невозможно без анализа классической и неопровержимой дихотомии — «жизнь и смерть». Ее существование представляет собой самое веское доказательство дополнительности понятий «норма» и «аномалия». Смерть, кроме всего прочего, является нормой жизни и в то же время ее самым стабильным элементом. На протяжении всей истории человечества мрачную торжественность обрядов, сопровождающих уход человека в мир иной, считают показателем уровня развития цивилизации. К началу XX в. в ментальности российских горожан, и в частности петербуржцев, сложились довольно четкие представления о духовной значимости, биологической сущности и социальном статусе смерти. Эти представления соответствовали качеству городской среды. Оно определяется оптимальным сочетанием социальных отношений, в данном случае религиозности населения, и их пространственно-предметным контекстом. В Петрограде накануне 1917 г. 90 % всех случаев смерти сопровождались религиозными обрядами и персональным захоронением на кладбищах. Этот ритуал считался традицией и, следовательно, нормой, закрепленной и в бытовых практиках, и в ментальных представлениях.