Андрей Квакин - Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути

Не знаю, найдутся ли силы для такой газеты. Разумеется, хорошо бы вовлечь в орбиту подлинного сменовехизма группу Кусковой, но это, наверное, невозможно: все традиции у нас различны. Для редактора нужен твердый, осторожный и вместе с тем авторитетный человек. Я с большой охотою согласился бы стать дальневосточным регулярным сотрудником такой газеты, а в случае действительно солидной и широкой постановки дела ничего бы не имел потом и против переезда в Берлин, хотя, откровенно говоря, вполне пока доволен Дальним Востоком и желания погружаться в европейский кипяток не испытываю» [274].

После столь резкого ответа Н. В. Устрялова последовало более критичное в отношении редакции «Накануне» письмо из Берлина 29 августа 1923 г. Н. А. Ухтомского:

«Мало утешают и «наканунники», что в особенности грустно. Ведь еще в пути я совершенно искренне рассчитывал с ними сойтись, если не слиться. И что же – схождение стало возможным только после рекомендации члена ВЦИК, коммуниста Ксандрова, только что гостившего в Киссингене. Председатель украинского Совнархоза и влиятельный член партии Ксандров знает меня с детских лет и не уклонился принять во мне теперь горячее участие, снабдив весьма его обязывающей рекомендацией. Куда же больше широты и великодушия у матерых коммунистов, нежели у местных «сменовеховцев», в большинстве трусливых и в себе неуверенных. Магическое впечатление (как это показательно!) сыграла его рекомендация и среди наканунников, «дюшеновское меньшинство» которых на меня до сих пор косилось. Ссылка на Вас, мной своевременно сделанная, была встречена осторожно. Ведь национализм Ваш считается не только недостаточным, но и опасным. Вы бы видели, с какой снисходительной улыбкой о Вас как-то расспрашивал абсолютная ничтожность Садыкер. Что, дескать, Устрялов, все еще боится оступиться, все еще со своими «тормозами» мучается. Признаюсь, меня такой к Вам подход «с кондачка» порядочно взбесил. Чем больше я в «наканунниках» разбираюсь, тем больше для меня становится ясным, что наиболее из них симпатичным (больше всех он и о Вас расспрашивал) является старик Кирдецов. Ни на какую особую «идеологию» он не претендует, но хоть не кривляется, не позерствует. И на этом спасибо. Уже несколько дней, как он работает в «Унтер-ден-Линден» [275], где его очень любит Крестинский, совмещая пока и руководство «Накануне». У Вас с ним, к сожалению, мало общего, ибо, в конце концов, он только борзописец, прошедший через огонь и воду всяких «деловых закулисных газетных настроений». Повторяю, он хоть не донкихотствует, прост и внимателен. Лукьянов, по словам Бобрищева, после Парижа до неузнаваемости испортился, превратившись в неврастеника чистой воды. В переживаниях его значительную роль играет его жена, красивая и взбалмошная артистка, которую он отчаянно ревнует. О Дюшене лучше не буду распространяться. В этом еще вчера удалом меньшевике-савинковце я лично усматриваю лишь одно отрицательное. Убежден почему-то, что уж с ними-то Вы бы уж никогда не сошлись. Его «выслуживание» шито настолько белыми нитками, что Дюшен претит и неприятен даже самим «советчикам». Очень симпатичен, но совершенно отошел от дел Чахотин, как газетчик едва ли представляющий известную ценность. Садыкер интересен только как «начхоз». Кстати, познакомился с одной очень интересной дамой (см. о ней ниже), близко стоявшей к «сменовеховцам» со дня их зачатия. Она очень близка к Ключникову и считает, что «изгнание» его было сделано главным образом Садыкером, особенно будто бы двоедушным и опасным. Дама эта знатного происхождения и вместе с Ключниковым подвизалась в Парижском Красном Кресте, заявив уже с 21 года подчеркнуто «сменовеховскую» позицию. Мне было небезынтересно поговорить с этой своеобразной личностью (ведь Харбин ни одной активной «сменовеховкой» чистой воды нас не порадовал). Вас она прямо-таки благотворит и подходит к Вам так же «романтически», как Вы подходите к революции. К местным она относится чуть скептически, находясь ближе других к Ключникову.

Милейший, но совершенно опустившийся человек А. В. Бобрищев-Пушкин. Жарится в «девятку» с Василевским и вообще производит впечатление развинченного, чересчур пожившего человека. Но мне он мил. У него есть что-то русское, задушевное. Я рад, что оказал ему перед его отъездом в Москву много услуг и, в частности, нашел комнату, что в Берлине многого стоит. Убежден, что он меня понял и относится ко мне хорошо. Думаю сегодня ему написать в Москву. В общем, как видите, берлинское общество довольно-таки безотрадно и тухловато. Только редко-редко и порой в совершенно неожиданной связи я улавливал бодрящие нотки. Упомяну одну сценку, героем которой оказался старик Гессен (как это ни странно). В приподнятых чувствах я возвращался из Киссенгена, где 3 дня проговорил «как следует» с Красиковым и Ксандровым, которые там лечились. По случайному совпадению при пересадке на «унтергрунде» я попал в один вагон с Гессеном, которого буквально ошарашил пережитыми в Киссингене и полученными от Ксандрова мыслями и настроениями. У старика проснулись заглохнувшие в эмиграции добрые чувства, он ощутил в моих словах подлинный пафос и взволнованно, пожав мне руку, сказал: «Я Вас понимаю и никогда не буду осуждать ту молодежь, которая переживает подобные думы». Ей-богу, минута создалась светлая, редкая для Берлина. И я знаю, что, видя во мне подлинного «сменовеховца», Гессен вместе с тем относится ко мне вполне хорошо. В этом маленьком факте скрываются крупные указания. При чистом, национальном, патетическом, устряловском подходе можно было здесь горами двигать. А между тем «Накануне» по тиражу стоит на последнем месте; даже за «Днями» – пальма первенства. Все это заставляет меня все чаще и чаще возвращаться к мысли о создании органа, для чего мной выработан подход, совершенно совпадающий с Вашим. Нужен орган германо-русского сближения. Нужен больше, чем когда-либо, раз даже между такими полярными величинами, как Радек и гр. Ревентлов, нашелся общий язык, подсказывающий нам нашу линию поведения.