Герберт Фейс - Черчилль. Рузвельт. Сталин. Война, которую они вели, и мир, которого они добились

Советское правительство имело веские причины знать, как будет организована капитуляция на Итальянском фронте. Оно имело право быть уверенными, что капитуляция не позволит немцам перебросить войска и снаряжение из Италии на Восточный фронт. Американцы и британцы полностью понимали опасения Советского Союза и никоим образом не были намерены причинять какой-либо вред советским войскам соглашениями, которые могут быть приняты в Казерте. С другой стороны, они боялись, что русские из соображений тактики или престижа могут поставить условия, которые вызовут неоправданную отсрочку. Возможно, советское правительство действительно не хотело, чтобы капитуляция в Италии произошла до прорыва на востоке. Несколько дней спустя Эйзенхауэр, упоминая о возможности такого развития событий на Западном фронте, заметил: «Боюсь, если русские поставили вопрос о капитуляции сил Кессельринга, то, что я мог бы урегулировать в течение часа, может продлиться три-четыре недели с тяжелыми потерями для наших войск».

Однако советское правительство ничего не принимало на веру. В следующем ответе Молотова от 22 марта прозвучало явное подозрение, что за спиной русских что-то происходит, если уже не произошло. По сути, в нем говорилось, что американцы и британцы лгут. В течение двух предыдущих недель советское правительство чувствовало, что за его спиной ведутся настоящие переговоры с представителями немецкого командования. Советское правительство считает это совершенно недопустимым и снова настаивает на прекращении переговоров. «В данном случае, – говорилось в письме, – советское правительство видит не непонимание, а нечто худшее».

Теперь Рузвельт проявил осторожность. В послании Сталину (отправленном 24 марта и доставленном, вероятно, 25 марта) он писал, что, вероятно, советскому маршалу были представлены неточные сведения. Подробно изложив ход событий, он сообщил, что пока попытки наших представителей организовать встречу с уполномоченными немецкими офицерами не увенчались успехом, но по-прежнему представляется вероятным, что такая встреча возможна. Он подчеркнул, что долг американского правительства – оказывать всяческое содействие всем офицерам действующей армии, командующим вооруженными силами союзников, которые верят в возможность ускорить капитуляцию вражеских войск в их районе. Он упомянул и о параллельной возможности: немцы могут выкинуть белый флаг в Кенигсберге или Данциге. Было заявлено, что «в подобной капитуляции вражеских войск не может быть никакого нарушения согласованных нами принципов безоговорочной капитуляции и никакого политического подтекста». Он продолжил, что был бы очень рад «при любом обсуждении деталей капитуляции командующим нашими американскими войсками на поле боя воспользоваться опытом и советом любых из Ваших офицеров, которые могут присутствовать». Но, говорилось в заключительной части его послания, он не может согласиться на приостановку рассмотрения этой возможности из-за возражения Молотова по каким-то совершенно непонятным ему причинам.

В ответе Сталина от 29 марта чувствовалось полное недоверие. Он выдвинул претензию, что немцы используют переговоры в Швейцарии как дымовую завесу, приводящую в замешательство англо-американское командование в Италии; и что, пока идут эти переговоры, нацисты перебросили из Италии на Восточный фронт три дивизии. «Это обстоятельство, – заявил он, – нервирует советское командование и создает почву для недоверия».

Объединенный комитет начальников штабов был немало расстроен этим клеветническим обвинением. Маршалл и Лихи тщательно разработали ответ, который отплатил Сталину его же монетой. Он был послан в виде личного обращения Рузвельта к Сталину. Немного раньше, чем это послание оказалось на столе Сталина, Гарриман вместе с Кларком Керром передали в Кремль важное послание Эйзенхауэра к Сталину. Оно касалось координации наступлений с запада и востока и планов соединения американо-британской и советской армий. Но об этом и последовавшем охлаждении отношений между американским и британским правительствами будет подробнее рассказано в другом месте.

Здесь же достаточно заметить, что планы очень понравились Сталину. В докладе президенту о беседе со Сталиным вечером 31 марта, где речь шла о предложении Эйзенхауэра, Гарриман писал: «Я сожалею, что не получил до нашей беседы Вашего последнего послания, касающегося встречи в Берне, которое я послал маршалу Сталину письмом [1 апреля]. Судя по настроению, в котором он пребывал в конце нашей беседы, я чувствую, что, если бы я передал ему Ваше послание лично, мне бы удалось докопаться до подлинной причины странного поведения Советов в связи с этим инцидентом».