Герберт Фейс - Черчилль. Рузвельт. Сталин. Война, которую они вели, и мир, которого они добились

Президент полагал, поскольку в Думбартон-Окс было решено достаточно проблем, а решения по вопросу о вето не предвиделось, что будет разумнее временно отложить переговоры. Те, кто надеялся собрать основных действующих лиц для принятия Хартии Объединенных Наций до окончания 1944 года, были разочарованы.

Первый и основной этап конференции, в котором принимало участие советское правительство, но не принимало китайское, был назначен на 28 сентября. Второй, на котором отсутствовало советское правительство, но присутствовало китайское, состоялся сразу же и закончился к 7 октября.

Каждое из четырех правительств 9 октября выпустило одинаковые краткие заявления в качестве введения к описанию работы, проделанной в Думбартон-Окс. В них говорится: «Правительства, представленные на дискуссиях в Вашингтоне, пришли к соглашению, что после дальнейшего изучения этих предложений они как можно скорее предпримут необходимые шаги с целью подготовки окончательных предложений, которые потом смогут послужить основой для конференции Объединенных Наций в полном составе».

Предупреждающая нотка этих публичных заявлений казалась оправданной. Правительства великих побеждающих держав пришли к соглашению о природе и структуре гибкой коллективной системы поддержания мира и безопасности и о том, как она будет действовать. Размах, глубина и непреклонность разногласий по второстепенным вопросам не были оценены по достоинству.

8 целом мир приветствовал результат конференции радостным удовлетворением. Несмотря на то что в каждых дневных новостях проскальзывала тема трудностей, американский и британский народы по-прежнему рассчитывали на продолжение сотрудничества с Советским Союзом после войны. Только немногие критики утверждали, что этого не произойдет и что за военным союзом последует борьба Запада с угрозой распространения по всему миру революционного коммунистического движения.

9 октября Рузвельт с удовлетворением заметил, «…что так много можно сделать по столь трудному вопросу за такое короткое время». Черчилль предоставил результатам конференции в Думбартон-Окс говорить самим за себя.

Впрочем, премьер-министр не прошел, да и не мог пройти мимо тревожных обстоятельств. Он не был полностью доволен принятыми стратегическими планами; его беспокоили усилия мятежных элементов захватить власть в освобожденных странах, и он начал бояться, что коммунистический Советский Союз станет хозяином континента. Поэтому он решил поехать в Москву, чтобы выяснить, как можно уладить беспокоящую его ситуацию в свете темы гармонии, прозвучавшей в Думбартон-Окс, и можно ли это сделать вообще. Он прибыл в Москву 9 октября, в тот день, когда были опубликованы заявления.

Рузвельт попросил его отложить дискуссию по вопросу вето до того времени, пока они не встретятся все трое. Черчилль сделал это одолжение с согласия Сталина.

Черчилль пришел к выводу, что ему необходимо лично переговорить со Сталиным, а не продолжать бесполезный обмен посланиями. Сталин говорил, что не может оставить Россию ради еще одной личной встречи. Когда Гарриман посетил Сталина 23 сентября, чтобы доложить о решениях Квебекской конференции, тот показался ему «более измотанным, чем когда-либо, и еще не полностью поправившимся» после длительного гриппа. Посол передал Сталину слова президента о том, что ему придется отложить встречу до окончания выборов в Америке, но он подумывает о ней в конце ноября и считает, что Средиземное море будет приятным и взаимоприемлемым местом. Сталин согласился, что такая встреча очень желательна, но повторил, что боится запрета врачей на путешествие даже на теплое Средиземное море, поскольку те считают вредной для него любую перемену климата. Гарриман попытался уговорить его проще относиться к советам медиков, пообещав, что к ноябрю у него могут появиться несколько новых докторов. Сталину, похоже, понравилась эта мысль, но окончательного ответа он не дал.

Не видя другого выхода, Черчилль решил снова совершить тяжелое путешествие в Москву, чтобы увидеться с непоколебимым главой Советского государства, с которым, напишет он позже в мемуарах, «всегда можно говорить как человек с человеком».