Алексей Литвин - Красный и белый террор в России. 1918–1922 гг.

Действительно, в работах Ленина и советских историков содержится оправдание якобинского и красного террора как «революционной необходимости», указания на важность применения карательного опыта якобинцев и парижских коммунаров, широко использовавших институт заложничества [49]. Ленин отмечал невозможность «зеркального эффекта» якобинских деяний, но российский результат превзошел самые мрачные ожидания и прогнозы. Лишь в последние годы российские историки отказались от «светлого» образа «друга народа» Марата, одного из авторов теории насилия, перестали полагать Робеспьера и Сент-Жюста «рыцарями без страха и упрека» [50], приучать людей к «красоте ужаса», т. е. выразили согласие с выводами многих западных коллег.

Выяснились страшные аналоги: Робеспьер, утверждавший свое право на власть при помощи гильотины и объяснениями необходимости террора — возвышенными нравственными идеалами, уничтожение более мнимых, нежели действительных, противников революции, «большой террор» лета 1794 г., приведший к термидору и т. д. [51], во многом повторились в российской жизни времен гражданской войны. У каждого народа и страны своя история и судьба. Во Франции вдохновители террора погибли в ходе ими же устроенной человеческой бойни, в России марксизм-ленинизм был превращен в светскую религию, а преследования всякого инакомыслия намного превзошли действия инквизиции.

Наряду с этими точками зрения формировалась и иная, ищущая обоснование происшедшего в прошлой истории России. В этом ряду концепции рабской психологии народа и деспотизма власти, низкий уровень потребностей населения страны по сравнению с западными, потому более острое проявление «революции растущих ожиданий», отрицательное влияние на естественное развитие России «малых народов» и интеллигенции… Наверняка в России копившаяся веками взрывчатая сила обиды за несправедливость бытия была огромна. Призывы большевиков и иных радикалов к быстрым и прямым действиям провоцировали к таковым озлобленных и люмпенов.

Власти обычно отрицательно относятся к инакомыслию. Но различные государственные устройства ограничивали законами, силой оппозиции эту «отрицательность». В российской государственности террор в «жестких» или «расслабленных» формах присутствовал всегда. В жестких фазах террор служил непосредственно орудием управления, в расслабленных — орудием самозащиты режима. Регулярность смены «сталинистских» и «брежневских» фаз в России, их возможная предсказуемость и неизбежность исторических аналогий стали уникальными в европейской истории [52].

Заметим, что, как правило, последующая «жесткая» фаза была суровей предыдущей и вбирала в себя наиболее свирепые репрессивные меры. Особо воплощенно и убедительно они проявились в ходе гражданской войны в России.

В 1379 году в Москве по указанию князя Дмитрия Донского был публично обезглавлен боярин Иван Вельяминов за попытку самостоятельно вести переговоры в Орде. Это была первая из известных казнь за политическое преступление, желание аристократа эмансипироваться от княжеской власти. Иван Грозный во второй половине XVI века направил опричников на ликвидацию целого сословия — боярства [53].

Российский уголовный кодекс 1845 года устанавливал наказание «виновным в написании и распространении рукописных или печатных работ или заявлений, целью которых является возбуждение неуважения к Державной власти или личным качествам Самодержца или его правительства». По словам Р. Пайпса, этот кодекс для тоталитаризма был тем, чем «Хартия Свободы» была для независимости [54]. Государственный антисемитизм, безнаказанность погромщиков, депортация почти 30 тысяч евреев из Москвы в 1891 г., создание «черт оседлости» — все это опыт для последующих переселений народов и создания искусственных гулаговских резерваций [55].

Насилие обычно расцветает там, где есть готовность ему подчиниться. Когда произволу оказывается сопротивление, он доходит до высшей точки ожесточения, затем заметно спадает. Так произошло в России в конце XIX — начале XX века. Террор — разновидность насилия, наиболее жестокое его воплощение. Левый экстремизм, проявившийся в призывах С. Нечаева и П. Ткачева, террористических акциях народовольцев, получил мощное развитие в тактике действий большевиков и эсеров [56]. Попытки оправдать эти действия обычно исходят из формулы, предложенной народовольцем С. Г. Ширяевым на процессе «16-ти»: «Красный террор Исполнительного Комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь последнего, не было бы и первого» [57]. Ответственность за террор народовольцы возлагали на царизм, а большевики позже — на белогвардейцев и интервентов. Так замыкался круг: произвол становился необходимым и нравственным, особенно тот, который служил целям революции, направлялся на разрушение старого общественного порядка. В январе 1905 г. священник Гапон вывел людей в «кровавое воскресенье» не с проповедью примирения, а с криком «долой!». Священнослужитель пожелал смерти ближнему своему и тем самым освятил насилие. Большевики осуществляли кровавые акции, руководствуясь «бессмертным учением марксизма-ленинизма». В 1906–1907 годах жертвами террористических акций стали 4126 должностных лиц, а с ними и несколько тысяч рядовых граждан. В ответ военно-полевые суды с 1905 по март 1909 г. приговорили к смертной казни 4797 чел., т. е. свершалось по 995 казней в год. До этого цифра казненных за 80 лет (1826–1906 гг.) составляла 984 чел., т. е. по 11 казней в год. Историки отмечают, что в XIX в. каждый акт революционного насилия был сенсацией, а после 1905 г. стал обыденным явлением [58]. В те годы стало расти и воспитываться поколение людей, не боявшихся крови. Первая мировая война, а затем революции 1917 года усугубили этот процесс. Понадобился многолетний отрицательный опыт, миллионы невинных жертв, подтверждение на собственном опыте бесперспективности утопических идеалов, чтобы понять, что добро с кулаками несовместимо, что посредством террора и устрашения управлять страной нельзя, чтобы почувствовать отвращение к насилию.