Х Льоренте - История испанской инквизиции (Том II)

XX. Четвертый документ был информацией, произведенной в Калаоре 7 февраля и в последующие дни этого месяца 1567 года перед светским королевским судом по прошению Елизаветы Перес, родом из Сеговии, и Антонио Переса, ее племянника, государственного секретаря Филиппа II, относительно их дворянского звания и чистоты их крови. Из информации вытекает, между прочим, что Бартоломео Перес, секретарь инквизиции, отец Елизаветы (Изабеллы) и ее брата Гонсало и дед ее племянника Антонио, предъявил в Калаоре доказательства, что его семья благородного происхождения, что он был признан как дворянин и кавалер и имел право присутствовать на собраниях городского дворянства. Один из свидетелей прибавил еще, что Доминго Перес, уроженец и житель Монреаля, брат Бартоломее, отправился в Калаору и поссорился со своим братом из-за дворянского титула, который каждый из них хотел удержать для себя.

XXI. Этот документ совпадает с тем, что показали многие свидетели, выслушанные по требованию прокурора, когда он взялся доказать, что Перес происходит от еврейских предков. Они заявили, что знали Доминго Переса, дядю Гонсало; последний, проезжая через Монреаль, чтобы отправиться в Монсон на собрание кортесов вместе с императором, остановился не у него, а в доме другого родственника, которого они называли Доминго Тирадо. Действительно, он был дядей его отца Бартоломее Переса, через Марию Тирадо, мать последнего. Наконец, было доказано в результате следствия, что упрек в еврейском происхождении Переса был лишь клеветой.

XXII. Инквизиторы обещали в своем декрете сделать для вдовы и детей Антонио Переса все зависящее от трибунала, что будет отвечать справедливости. Но они не выполняли своего обещания с 14 февраля (дня их последнего решения) до 25 октября, когда первый свидетель был выслушан в Сарагосе. Пусть сравнят эту медленность с поспешностью, приложенной к декретированию в Мадриде 21 мая 1591 года мер об аресте и заключении Переса в тюрьму святого трибунала, которые были исполнены на другой день на расстоянии в пятьдесят миль. Дон Гонсало протестовал 10 марта, 28 апреля, 9 июня, 29 августа, 17, 24 и 27 сентября, 1 и 21 октября против такого медленного движения правосудия. Но судьи, тираны и бесчувственные люди, равнодушно взирали на слезы нищеты и жалобы оскорбленной чести. Своим плохо скрываемым презрением к Гонсало, которого они видели в бедности, принуждали его отказаться от розыска бумаг и от расспросов свидетелей, чьи показания требовались, потому что их считали важными. Все так и шло, и инквизиторы не принимали во внимание ни одной из многочисленных докладных записок, представленных доном Гонсало. Они должны были радоваться успеху интриги, так как увидали, что дон Гонсало отказывается от своих претензий и удовлетворяется показаниями свидетелей, которых можно отыскать в Сарагосе, только бы скорее довели его процесс до рассмотрения и вынесли окончательный приговор о реабилитации, чтобы он мог вернуться в Мадрид, где его несчастная мать лежала больною и боялась умереть, как ее муж, оставив детей под бременем заклеймившего их приговора.

XXIII. Первоначальные уставы инквизиции повелевали, чтобы инквизиция заботилась о содержании детей мужского пола и о браке дочерей, присужденных к релаксации. Но инквизиторы не обращали никакого внимания на это распоряжение, потому что их гордость была бы сильно задета разговорами о том, что трибунал ошибся. Их пристрастность была так очевидна, что 12 апреля прокурор имел жестокость обвинить Гонсало в том, что он носит одежду из тонкой материи, что, по его словам, было запрещено ему как жертве приговора, осуждавшего его отца на позор. Этот варвар не подумал даже о том, что законодатель инквизиции не мыслил наказание так широко и что закон был составлен для преступника, а не для его детей.

XXIV. Наконец, было решено выслушать свидетелей в Сарагосе и других городах ее округа. Результат этой меры укрепил уже полученные доказательства, что Антонио Перес не был незаконным сыном дона Гонсало и не происходил из еврейской расы; в остальном он был вполне оправдан документами, предъявленными его детьми, а адвокат с помощью извлечения из оглашенных свидетельских показаний и обвинений прокурора показал, что шесть или восемь статей, расследование коих принадлежало святому трибуналу, были основаны на показании лишь одного человека; если бы даже они были верны, это говорило бы лишь об отчаянии, свойственном удрученным душам, а не о продуманных и своевольных убеждениях. Но что можно было бы сказать, если бы можно было видеть процесс в подлинных материалах и читать документы, пропущенные в этом извлечении, потому что они были слишком благоприятны для подсудимого?