Пер Лагерквист: Святая земля

И до тех пор, пока кто-нибудь будет помнить эту вершину, до тех пор, пока на свете будет существовать еще хоть один-единственный человек, сохранивший память об этом, эту вершину будут помнить с тремя крестами. Не с одним. Никогда лишь с одним - Его одиноким крестом. Всегда вместе с крестами обоих разбойников. Всегда вместе с тремя крестами.

Он взглянул на них в последний раз, поглядел, как они вырисовываются на фоне неба, пустого и мертвого, серого, как пепел. Было ли оно уже мертвым? Было ли небо уже мертвым? Может, и так. Но все-таки три креста по-прежнему вырисовывались на его фоне, напоминая о том, что некогда случилось, и заставляя дивиться смыслу этого.

Он спустился вниз с вершины.

Он спустился вниз по другому склону, а не по тому, по которому поднялся, с противоположной стороны, а почему - и сам не знал. Возможно, здесь был несколько иной ландшафт, но он не мог сказать, чем он отличался от прежнего. Да он и не думал об этом, просто такое было ощущение. Это была по-прежнему вечерняя страна, по которой он проходил и раньше, но страна, словно бы лежащая в тени, словно бы отвернувшаяся от чего-то - но от чего? Может, по эту сторону горы, которая вообще не была здесь столь крутой, чувствовалось большее спокойствие, больший покой. Он медленно спустился вниз по этому ее склону.

Как и прежде, он утратил чувство времени, не знал, сколько времени он шел. Он шел всецело погруженный в свои мысли; душу его наполнило уныние. Когда же он наконец поднял глаза, то увидел, что подошел к реке, широкой и тихой, которая мрачно и таинственно протекала по раскинувшейся пред ним местности.

Мог ли он знать, что это была река? Откуда он мог это знать? Он только чувствовал это.

Противоположный берег был вовсе не виден, и никто не мог отгадать, что скрывалось там вдали. Ведь река была уже окутана тьмой; как же можно было что-либо знать о земле на другом ее берегу?

Он медленно приближался к ней, потому что спускался не прямо вниз по горному склону, а так, как было бы более естественно идти, так, как, существуй она на самом деле, здесь змеилась бы тропинка, но ее ведь не было. Когда же он наконец подошел к реке, то увидел, что на ее берегу, отвернувшись, стоит человек, поглощенный видом струящихся вод и словно бы погруженный в их созерцание.

Он был удивлен, потому что ни разу во время этого странствия не встретил здесь человека и ни разу - как он сейчас понял - не подумал, что может встретить кого-нибудь. Кто был этот человек, этот незнакомец, который стоял повернувшись лицом к реке и к ночи?

Он подошел, встал рядом с ним и стал тоже смотреть в воду. Он увидел, как отражается в воде его собственное лицо, лицо старое, изборожденное годами, лицо в обрамлении седых волос. Он едва узнал это лицо. Видел, что это его собственное лицо отражается там, что это только его собственное лицо. И понял, что он был один и никого, кроме него, на берегу не было. Что этот чужой был он сам. Он смотрел на темные воды, па реку, па противоположный берег, который скрывался по тьме и о котором никто ничего не знал.

- Еще не время... - прошептал он самому себе. - Еще не время...

Он продолжил свой путь не вдоль реки, а снова в глубь страны, потому что у берега пройти было невозможно. Крутые скалы отвесно спускались здесь в бездну, заставляя его избрать другой путь. И он расстался с рекой, отразившей в своих водах его лицо и знавшей, что в водах ее оно вскоре отразится вновь. Все больше и больше отдаляясь от реки, он вошел в ущелье, которое наверняка было бы красивым, если бы на голой его земле росли и трава, и деревья, и цветы. Но ничего не было, казалось, вся жизнь там была стерта чьей-то серой рукой. Он блуждал по этому ущелью, и случилось так, что во время своих странствий он подошел к роднику.

Родник бежал как раз там, где проходил Товий, по левую его руку, и он не мог пройти мимо, не заметив его. Видно, так было предначертано, преднамеренно, предназначено; так оно и было. Родник бил прямо на голой скале, где не было ни единой травинки, никакой зелени; он был кристально чист и прозрачен. Совершенно отчетливо видно было дно родника, галька и песок на дне. Но он был не особенно глубок.

Товий встал на колени, чтобы напиться. Склонившись к холодной поверхности воды, он прижал пустой медальон к груди, чтобы он не упал в родник. Вода была прохладной и не имела ни малейшего привкуса, совершенно никакого. Ни привкуса мха или земли, ни привкуса какого-нибудь металла, ни привкуса горных скал - ничего, что есть на земле. Но, насколько он мог понять, также и привкуса того, чего на земле нет. Она была чиста и прохладна, прекрасно утоляла жажду. И тот, кто испил ее, понимал, что больше никогда не будет испытывать жажды.