Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра

Мы не один раз приводили здесь текст из исследования этого русского историка как образчик точности, красоты и силы изложения. Оставим за ним и последнюю главу в описании или раскрытии (как хотите) этого Дела, ибо, на наш взгляд, не было в прошлом столетии по описанию этого дела лучшего пера, нежели у Михаила Петровича.

«Но дело только-только началось?

Открой все, что думал когда-нибудь, чего желал, ожидал, предполагал.

Не помня себя от страха, в смущении всех чувств, раскрывается мало-помалу, но ведь и память не могла сохранить все из десятилетия: внутреннее волнение могло затмить все, и, наконец, естественное желание сколько-нибудь менее повредить друзьям своим и приверженцам могло останавливать язык. Ему кажется всякий раз, что он сказал довольно, что остальное можно скрыть безопасно…

Между тем, свозятся со всех сторон свидетели, участники, допросы за допросами, пытки за пытками, очныя ставки, улики, — и пошел гулять топор, пилить пила, хлестать веревка.

Запамятованное, пропущенное, скрытое одним, воспоминается другим, третьим лицом, на дыбе, на огне, под учащенными ударами, и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще имена. Подавайте всех сюда, в Преображенское!..

А оговаривается людей все больше и больше; от друзей царевича уже очередь доходит до собственных друзей и наперсников царя: князь Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметев, князь Дмитрий Михайлович, князь Михаил Михайлович Голицыны, Боур, Стефан Яворский, Иов Новгородский… даже Ромодановский, Стрешнев, сам Меншиков подвергаются подозрению».

Пытки и допросы, замечает историк, показали Петру, что никто, даже из самых близких, ему вполне не сочувствует; что никому из самых преданных он верить не может; что он один-одинешенек; что все огромное здание, им с таким трудом, успехом и счастьем воздвигнутое, может рухнуть в первую минуту после его смерти и задавить всех остальных делателей; что ненавистный сын, где бы ни остался, в тюрьме или келье, сделается, наверное, его победителем…

«О, верно в эти минуты Петр чувствовал такую муку, какой не испытывали, может быть, сами жертвы его, жженные в то время на тихом огне, вздерганные на дыбу!

Надо порешить окончательно с ним, в нем сосредоточиваются все желания и все надежды противной партии, — казнить. И вот нашлось слово для мысли, давно бродившей в глубине души и не смевшей высказаться, теперь требуемой будто настоятельно причинами государственными.

На этом решении остановился Петр; но если б он сделал еще малейшее движение мыслью, то понял бы тотчас, что казнию царевича нисколько не обезпечивается будущее, и если не Алексей, то сын Алексея, Петр, то собственный сын его, теперь возлюбленный, может оказаться еще хуже Алексея, может подвергнуться тому же враждебному влиянию, которого он опасается, еще в большей мере. Нет, в страсти не рассуждается здраво…

Надо искоренить всю партию, как искоренены стрельцы, но надо узнать прежде, чего же они хотели именно, что намеревались делать, — и не смотря на все новыя пытки, на все новыя мучения, не смотря на множество показаний, Петр не мог узнать, не мог добраться до средоточия мнимаго заговора, потому что заговора собственно не было нигде, то есть он был везде, носился в воздухе, где поймать и схватить его не достанет силы ни у кого, даже у Петра»

Под подозрение подпадают все, даже когда-то близкие Петру.

10 февраля 1718 года в Суздаль прибывает инквизитор Тайной канцелярии Скорняков-Писарев. Он сразу же едет в суздальский монастырь и застает врасплох бывшую царицу Евдокию. Она в «мирском платье, в телогрее и повойнике». Об иноческом платье забыто. В шкатулке сыщик находит два письма. Евдокия кидается отнять их, но у Скорнякова-Писарева невозможно что-либо из рук вырвать, опыт многолетний. Письма из Москвы. Писаны недавно. Явно предназначены для сведения старицы, так как сообщалось в одном из них о скором приезде царевича в древнюю российскую столицу.

Начинается вскоре розыск по «суздальскому делу».

Напишет Евдокия собственноручно: «Февраля, 21 дня, бывшая царица, старица Елена, привезена на Генеральный двор и с Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что с ним блудно жила, как он был у рекрутского набору; и в том я виновата. Писала своею рукою я, Елена».

В середине марта казнены были Глебов, Досифей, Кикин и другие. «…Кто колесован, кто повешен, у кого вырваны ноздри, у кого отрезан язык, кто посажен на кол, кто высечен кнутом. Петр приезжал на место казни и смотрел на мучения несчастных. Говорят, что Кикин на какой-то упрек сказал: ум любит простор, а от тебя ему тесно».