Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра

За охотою проходило время.

К сему развлечению присоединилось вскоре и другое: завтраки в Горенках, подмосковной князя Алексея Григорьевича, не лишенные присутствия его дочери, княжны Екатерины Долгорукой, «красавицы, пленявшей стройностью стана, белизною лица, глазами томными, очаровательными». Долгорукие ревниво наблюдали императора и не любили окружать его иначе, как своими родичами.

Первопрестольная столица по целым неделям, а то и месяцам сиротела без своего надежи-государя или, как писал М. Д. Хмыров, «по временам, приходила в негодование от буйной ватаги молодцов, бурею проносившихся по ее улицам и насильно врывавшихся в мирные домы, хозяева которых узнавали в предводителе ватаги царского фаворита, князя Ивана Долгорукого, «гостя досадного и вредного». Любимец государя, по слухам, получив отказ от цесаревны Елизаветы, пустился во все тяжкие. Он, правду сказать, был большой любитель прекрасного пола. С отцом он вздорил, даже не ладил. Остерман лавировал между ними: слушал со вниманием князя Ивана, когда тот жаловался на родителя, но показывал участие и отцу, когда тот говорил барону о проказах сына. Князь Алексей Григорьевич в глаза называл Остермана первым умницей в свете и своим лучшим другом, а за глаза проклинал его и считал злейшим врагом. С венценосным питомцем своим барон почти не встречался. Верховный Тайный Совет перестал заседать. Апраксин умер, другие сказывались больными.

Москвитяне могли видеть государя только тогда, когда он, укутанный в шубу, выходил из теремов царских и, сев в сани, мчался в обычный свой путь, в Горенки.

— Сейчас важно наше возвращение в Петербург, — говорил дюк де Лириа фавориту, — оно полезно царю, монархии, потому что его величество лично будет видеть завоевания своего деда и свой флот, который может погибнуть, если двор долгое время будет оставаться в Москве. Наконец — вашему дому, Долгоруких, потому что, не дай Бог, если воспоследствует какое-нибудь несчастье с царем, вы все погибли, ненависть завистников ваших такова, что вас передушат всех. Но случись это роковое несчастье с царем в Петербурге, они не рискнут там. Народ там вовсе не так силен.

«Иностранному министру нельзя не удивляться дружбе и согласию герцога Лириа, фаворита и Остермана, — извещал в реляции от 16 января 1729 года Иоан Лефорт. — Против обыкновения они видятся каждый день, предпринимают различные прогулки, во время которых, вероятно, господствует полная откровенность. Можно сказать, что герцог вообще любим… Виновником соединения любимца с Остерманом справедливо считают герцога».

Остерман, казалось, ничего не делал помимо дюка де Лириа, а тот советовался с любимцем. Оба, однако, сомневались в благонамеренных действиях князя Ивана Долгорукого. И оба считали, что Россия на пути к «небытию», то есть к замкнутости Московского царства.

30 марта 1729 года в Москве случилось важное происшествие. В тот день, при большом стечении народа, четвертовали дьячка Ивана Григорьева за составление дерзкого письма, в котором, в частности, были такие строки: «…в Российском государстве умножение всякого непотребства и зла преисполнение от высших господ». Иван Григорьев звал народ подняться «за веру христианскую против господ и афицеров». Царю же предсказывал: «А сей владеющий Россией император не долгожизнен, скоро умрет».

Слова его оказались пророческими.

В апреле Долгорукие отправили, под удачным предлогом, князя Бутурлина из Москвы на Украйну, в армию. Бутурлин, доселе поддерживавший князей Голицыных, навлек на себя своими поступками гнев императора и был главною причиною охлаждения его и к цесаревне Елизавете. Та бежала императора. «Голицынская партия, думавшая упрочить за Елизаветою Петровною исключительное доверие и силу у государя, и чрез то утвердить свой собственный вес, легкомыслием и высокомерием своим способствовала только еще к большему обессилению Цесаревны и приготовила собственное свое падение, — заметил К. И. Арсеньев. — Все остальное время Царствование Петра II Голицыны не имели уже никакой значительности политической и уклонились от дел; поле единоборства осталось за Долгорукими».

Было ясно: двор в Петербург не воротится. Фаворит охладел к этой мысли, тяготел к родственникам. Князь же Василий Лукич, идеолог, можно сказать, долгоруковского дома, занимался только интригами, стараясь, чтобы двор не возвращался в Петербург, и этого дюк де Лириа не мог скидывать со счетов и потому закладывал то в свои расчеты.