Александр Мелихов - Биробиджан - земля обетованная

Но с одной стороны, воспротивились кагалы, которым их беднота была нужна для исправления другой повинности, тоже связанной с еврейской нормализацией, — я имею в виду службу в армии. С другой стороны, одумалось и правительство: попробуй-ка переселить бог знает куда этакую уйму народа — и какого! Не имея «добрых примеров трудолюбия и хозяйства», евреи и в Сибири останутся евреями, продолжая уже среди тунгусов «тот же бесплодный, одними обманами поддерживаемый торг, который сделал столько вреда Западному краю империи — корчемствовать, разорять жителей легким удовлетворением склонностей к пьянству» — и прочая, и прочая, и прочая.

Солдатчина же при всех ее ужасах — возможно, оказалась более эффективным орудием включения еврейского народа в современную социальную реальность. По крайней мере, такой основательный исследователь, как Йоханан Петровский-Штерн («Евреи в русской армии». М., «НЛО», 2003), приходит именно к этому выводу: «армия сыграла решающую роль в модернизации евреев России» и даже подготовила заметную часть кадров будущей военной организации Хагана, впоследствии переросшей в армию обороны Израиля.

Евреям, равно как доброй свинье, в конце концов все идет впрок, с грустью вздохнут антисемиты.

Нормализовать евреев вознамерились, разумеется, и строители нового мира. Но что для них было нормой? Годилось и исчезновение, ассимиляция евреев — это было бы вполне по Марксу―Ленину―Сталину. Но неплохо было бы и предварительно переверстать их в пролетариев. Или сделать их нацией как нацией — со своей территорией, где они наконец могли бы сделаться большинством, а не меньшинством; причем большинством, имеющим собственное прикрепленное к земле крестьянство, — это тоже вписывалось в большевистские теории, всегда подгонявшиеся под злобу дня.

Хотя — зачем? Ведь все равно всем нациям предстояло слиться в одну? (В какую — вопрос тонко обходился.) Честно скажу: не знаю. Всякое решение вопросов такого масштаба возникает как компромисс множества направлений, ни одно из которых в итоге не бывает довольно результатом. Вообще однозначно сказать, чего хотели большевики, заведомо невозможно: утопические цели требовали одного, а задачи завоевания, удержания и укрепления власти совершенно другого. Как всякая мало-мальски приличная всемирная греза, марксизм-ленинизм представлял собой противоречивую систему, благодаря чему каждый, кто был ею зачарован, имел полную возможность очаровываться каким-то близким лично ему аспектом, не обращая внимания на отрицающие его иные аспекты, чарующие других. Однако при попытке построить что-то реальное по чертежам, разные листы которых отрицают друг друга, воплощения противостоящих аспектов начинали сталкиваться с катастрофическим грохотом.

Личность, намеревающаяся совершить прыжок в царство свободы, вдребезги расшибалась о тотальное планирование, исключающее свободу; стратегические цели пролетарской армии, долженствовавшей обеспечить ее авангарду (большевикам) мировое господство, требовали жесточайшей эксплуатации тех, из кого, собственно, и состоял рабочий класс, во имя которого все якобы и творилось (мало кто понимал, что борьба шла не за интересы реального пролетариата, а за интересы навязанной ему химеры); интернациональное единство страны требовало подавления пресловутого права наций на самоопределение — к которому сами национальные меньшинства и даже кое-кто из большевиков-идеалистов временами начинали относиться с опасной серьезностью. А наследство им досталось многообразнейшее: перечень всех этнических групп дотягивал до 800 наименований; в 1926 году примерно пятьсот упразднили, а в 1936-м — Сталин говорил уже о шестидесяти.

Сталин, глава Наркомата по делам национальностей, полагал, что армейская дисциплина — а учреждаемое государство и мыслилось чем-то вроде передового отряда будущей всемирной армии — несовместима с независимостью отдельных национальных полков и дивизий. А потому сразу выдвинул принцип, позволяющий при желании пресечь любые национальные вольности: уважаться может не самоопределение буржуазии, а самоопределение трудящихся масс (впоследствии всякую попытку заговорить об отдельных национальных интересах, хотя бы и культурных, всегда называли национализмом не каким-нибудь, а именно буржуазным). Поскрести иного коммуниста — и найдешь великорусского шовиниста, отреагировал Ленин; Ильич, разумеется, тоже прекрасно понимал, что первейшее условие политической борьбы — быть сильным, но вместе с тем он всерьез опасался, что русский патриотизм («великорусский шовинизм») сумеет борьбу за торжество международного рабочего класса трансформировать в борьбу за торжество русского государства — что русская национальная греза одолеет интернациональную. «Буржуазный национализм и пролетарский интернационализм — вот два непримиримых лозунга, соответствующие двум великим классовым лагерям всего мира». В. И. Ленин.