Андрей Снесарев - Жизнь и труды Клаузевица

Но Клаузевиц смотрел не на один только запад, он не забыл и востока, рекомендуя принять энергичные меры на Висле. Поляков он ненавидел не менее, чем французов, находя их пустыми, льстивыми, лукавыми, бунтарями. К тому же он считал их полуварварами, а саму страну беззащитной степью [274] Так он мыслил, когда весной 1812 г. ехал в Россию (письма к жене), так он мыслил и много лет спустя. См.: Vom Kriege. S. 362–363. . Написанные им мемуары по восточному вопросу до нас не дошли.

С началом 1831 г. он нервно следил за русскими войсками Дибича, желая им полного успеха. Гроховское сражение в феврале мало его удовлетворило, так как не отняло у поляков возможности ускользнуть и затягивало кампанию. В своих опасениях Клаузевиц доходил до предположений, что поляки могут пробиться в Силезию, а оттуда в Богемию и даже Францию. Необходимо было обеспечить прусский нейтралитет, почему был мобилизован один прусский корпус, а три другие из пограничных были пополнены в своем составе.

Март 1831 г.В начале марта 1831 г. Гнейзенау был послан в Познань, чтобы принять командование сосредоточенными здесь частями, Клаузевиц отправился с ним в качестве его начальника штаба.

Письма Клаузевица к его жене, помеченные Познанью или ее окрестностями, являются последними документами для биографии военного философа. Хотя их колорит глубоко личный, но два-три слова они заслуживают. Сначала в них Клаузевиц проявляет большое беспокойство по поводу политической обстановки в Европе: он не надеется на полный успех русских, его волнует неспокойное положение в Италии и вновь пугает Франция. Война возможна со дня на день. Он знает, что главнокомандующим на этот случай предназначается Гнейзенау, но последний — Клаузевиц чувствует это — постарел; в дни прусского унижения Гнейзенау имел больше свободы духа, больше молодости, порыва, чем сам Клаузевиц. Теперь с уходом физических сил старик имел уже меньше инициативы, меньше доверия к себе. От беспокойств за политическую жизнь страны он переходит к личной: «Прекрасные дни нашей жизни миновали. Величайшее благо, о котором я еще мечтаю, жить с тобою вдали от этого мира… Я принуждаю себя быть веселым… но в глубине сердца я чувствую большую печаль» (28 мая).

Затем его вновь волнуют недоразумения и взаимное недоверие Австрии и Пруссии, и он начинает не верить возможности успеха при «неминуемой» войне с Францией. Смерть Штейна заставляет его предаться не менее грустным думам: «Итак, фигура за фигурой из тех, что были нам близки, уходят, и это предупреждает нас, что недалеко время и нашего ухода. Мне думается, что Штейн умер без сожаления, ибо на многое он смотрел под тем же жалким углом, как и я, и так же чувствовал, что он ничего больше не мог сделать, чтобы победить зло в этом мире» (9 июля).

К беспокойствам политического рода скоро присоединилось новое, уже более сложного содержания: после месяцев свирепствования в России холера подошла к пределам Пруссии. Влияние ли этой эпидемии или общий упадок жизни, но Клаузевиц, казалось, начинает предчувствовать скорую смерть и думает лишь о подготовке к ней, в своих письмах он уже прощается с женой: «Если я умру, дорогая Мария, то это будет на моем посту; не плачь слишком о той жизни, которая больше не годна ни к чему, ибо общее безумие теперь таково, что ни один человек не в силах с ним бороться, как и с холерой. Я не могу тебе сказать, с каким презрением к суду людскому я покину этот мир» (29 июля).

Теперь его письма становятся сложными и нервными. От личных горьких дум он переходит к осуждению политической глупости людей, почти возвращается к надеждам бороться, предупредить людей, помочь стране, хочет опубликовать за свой счет мемуар, который откроет всем глаза: просветит зараженную туманом Германию, продемонстрирует пред всеми гордость Франции, выявит на свет животную глупость английской печати… Так характерно незадолго перед своей смертью в тоске метался великий писатель, подобно маятнику, между крайними точками общественных и личных страданий.

24 августа 1831 г. холера унесла Гнейзенау. Потеря последнего друга глубоко опечалила Клаузевица. Эта печаль была усугублена новым доказательством, насколько король не любил покойника. Действительно, «Allgemeine preussische Staatszeitung» (официальная газета) возвестила о смерти маршала простой перепиской анонса о смерти с «Познанского журнала». Король не почтил ни одним словом сожаления одного из своих преданнейших слуг, одного из наиболее блестящих героев последних войн. Клаузевиц был глубоко этим поражен. «Король, — пишет он 21 сентября, — не только холодно относился к Гнейзенау до конца, но не постарался даже скрыть это. Я никогда с этим не примирюсь, я никогда не перевалю этой горы (über diesen Berg komme ich nicht hinweg)».