В Бюловской картине войны, сведенной к чистому механизму, не было места ни человеческим чувствам, ни человеческому величию, отсюда забвение, например, психологического воздействия боя, понижение духа побежденного и т. д. Против этой механической схоластики Клаузевиц энергично выдвигает значение моральных факторов. Конечно, в этом случае он также не был чистым новатором [66] Не касаясь более древних авторов, уже у Морица Саксонского, в его критике Фоляра («Mes Rêveries». Amsterdam und Leipzig. I. S. 3), мы встречаем: «…il suppose toujours tous les homimes braves sans faire attention que la valeur des troupes est journalière, que rien n'est si variable» [«…я по-прежнему считаю, что ценность войск меняется в зависимости от дня, нет ничего более изменчивого» ( франц. ) . Прим. ред. ] Фридрих в «Generalprinzipien» писал: «Bei einer verlorenen Bataille ist das größeste Übel nicht sowohl der Verlust an denen Truppen, als vielmehr das Découragement derselben, so daraus folget» [ «При проигранных баталиях наибольшее несчастье составляют вовсе не потери в войсках, а утрата ими храбрости, от потерь истекающая» ( нем. ) . Прим. ред. ] Почти такими же словами говорил Монтескье («Considérations sur les causes de la grandeur des Romains». [ «Размышления о причинах величия римлян» ( франц. ) Прим. ред. ] Paris, 1815. Гл. II. Стр. 35): «Ce n'est pas ordinairement la perte réelle que l'on fait dans une bataille… qui est funeste a un état mais la perte imaginaire et le découragement que le privent des forces mêmes que la fortune lui avait laissées». [ «Обычно… гибельным для государства становится не реальный урон, нанесенный в сражении, а воображаемый, а также уныние, лишающие последних оставшихся сил» (франц. ) Прим. ред. ] В каком извинительном гоне говорил Шарнгорст о моральном элементе в 1801 г., мы видели выше.
, но впервые раздался столь категорический и столь конкретно мыслящий голос в пользу духовного элемента на войне. Клаузевиц взглянул на него, как на определенный фактор войны, весьма важный по своей роли и подлежащий возможному учету: «Стратегия занимается не только величинами, подлежащими математическому учету! Нет! Всюду, где в духовной природе вещей острый взор человека откроет средства, пригодные воину, туда проникнет и искусство».
Этими словами уже отчасти намечен и специальный носитель моральной Энергии, военный гений только намечен, но не подчеркнут, как это делалось Клаузевицем в других трудах и в главном, но вместе с этим уже набросан ответ на интересный в старое время вопрос об отношении между гением и правилами. Великий полководец не подчиняется догматическим схемам, построенным наукой а posteriori [67] На основании опыта, по опыту ( лат. ) [ Прим. ред. ]
, но ошибочно изъять его из правил: «Кто располагает гением, должен им пользоваться… Это совершенно совпадает с правилами». В таких общих абрисах выявляется основная проблема: «Каким образом возможна теория военного искусства?»
Это первая из крупных работ Клаузевица — мы коснулись лишь ее основных вопросов — дает яркую картину того, как молодой офицер среди развалин старых традиций старался отыскать свой собственный путь. Указания учителя, впечатления от военных событий, духовные запросы времени и личные понимания переплелись в этой молодой работе в пестрый единый узор, в котором ясно обрисовывались силуэты грядущего великого здания.
Дальнейшим шагом на этом пути самообразования являются ранние исторические работы Клаузевица. «Betrachtungen über Gustaw Adolphs Feldzüge von 1630-32» [ «Размышления о Густаве Адольфе 1630-32 гг.»] и небольшой отрывок, до сих пор мало знакомый, по выводам более интересный «Ansichten aus der Geschichte des Dreißigjährigen Krieges» [ «Выводы из истории Тридцатилетней войны»]; обе эти работы с достаточной вероятностью могут быть отнесены к годам до Йены. Их биографическая ценность, с точки зрения отражения эволюции руководящих идей, довольно относительна и может быть установлена лишь с некоторой натяжкой.
Выбор для исследования столь отдаленного исторического материала сам по себе интересен, и Ротфельс склонен ставить его в тесную связь с борьбой против рационалистической военной теории, с презрением смотревшей на варварство воевания прежних столетий. И в военно-историческую область Клаузевиц внес свое индивидуализированное наблюдение. Во главе упомянутого выше отрывка стоит замечание, что «различные великие войны образуют столь же многие эпохи в истории искусства»; многогранно различные по типу стран и людей, по нравам и обычаям, по политической ситуации и «духу наций». Но они внутренне объединяются в одно целое постоянством опыта, общим ходом культуры и равенством действующих принципов. Такое понимание является лучшим средством против склонности излишне обобщать данные отношения и тем отказываться от силы непосредственного умозаключения: «Кто начисто захвачен взглядами своего века, тот склонен новейшее считать за наилучшее — ему невозможно совершить исключительное (das Außerordentliche)».
Читать дальше