Василий Лебедев - Искупление

Лев Морозов начальствовал над ним. Бренок выкликал его из середины дружин. Морозов увидел великого князя, засветился улыбкой крупных длинных зубов, раскраснелся то ли от волнения, то ли от прохладного тумана и растерялся немного. Часто ли приходилась ему бывать воеводою сразу нескольких дружин? А ныне под рукой у него сразу два князя с дружинами Василий Ярославский и Федор Моложский. В рядах воев было у Морозова какое-то смятение.

- До великого князя дойду! Челом бити стану! Почто нельзя в пярядовой стать?

Голос князя Моложского:

- Тебя, Рязанец, пешая рать генуезская на копье воздымет!

- Ня страшуся! Мяня лось рогама бол! Пуститя сотни рязанские во пярядовой полк! О! Княже! - Рязанец увидел багровое корзно Дмитрия и ринулся из тумана к его коню, косолапя и вразвалку. - Челом бью, княже: вели отпустить рязанских воев во пярядозой полк! Сотни наши ня считаны самовольно шли!

- Торопит Рязанец судьбу; татарина зреть восхотел! - заворчал князь Ярославский, выйдя из тумана и тут же кланяясь Дмитрию.

- Восхотел! Вельми тоскую по ем, по племю ага-рянскому, понеже давно не видывал: со прошлого году... как сынка они пред покровом порубили... Вели, княже великой, во пярядовой полк стати!

Знал бы Емельян Рязанец, что Дмитрий готов был в тот радостный миг расцеловать строптивого рязанца, но он лишь кивнул и ответил коротко:

- Велю!

С князьями они проехали краем дубравы,убедились, что прямого и быстрого прорыва у Мамая тут не получится, но если его конники возьмут чуть влево, то им хватит места, чтобы втиснуть перед полком левой руки, перед двадцатью тысячами воев, тысяч сорок - пятьдесят...

- Спасение наше, братие мое, в крепости нашей. Устоим - победу пожнем, отсунем ряды свои к Непрядве - смерть примем... Так и всем воям скажи! А еще чую, сюда ударит Мамай, на вас, а вы стойте, понеже к вам сдвинул я запасный полк, где Григорья Капустин с Митрием Ольгердовичем. Они-то нам сгинути не дадут...

Дмитрий хотел сказать, что немалая сила стоит за дубравою, но смолчал. Воезоды ведают про то, а упоминать про засадный полк не к месту, ведь если посчитать все силы да сравнить их с силами Мамая, то, как ни кинь, а на каждого русского треокаянный уготовил двух, а то и трех, поди, алкающих крови. Он поднял всю степь, загнал в седло всех кочевников от мала до велика, он сдвинул воедино все кочующие по бескрайней степи аилы, они резали колесами степь на сотнях верст и все сошлись тут, у Куликова поля. Семьи растянули свои арбы на пятнадцать верст широким потоком - это духовная опора воина-кочевника, придуманная еще зло-бесием Чингиз-хана...

- Княже... Како мнишь: отстоим Русь? - негромко спросил Лев Морозов.

- То надобно вопрошаги у души своей... И помнить надобно: ныне здесь вершатся судьбы домов наших и потомков наших. Во-он там, на том берегу Дона-реки, в обозе русском, оставил я привезенных от Москвы куп-цов-сурожан. Они, те купцы, сию битву зреть станут и понесут по белу свету вести о ней. А вести те станем мы писати своею рукою, своею кровию... Пожалеем ли бренного тела своего для Руси?

- Истинно, княже! - воскликнул Федор Молож-ский. - Токмо краше те вести писати Мамаевой кровью!

"Добро бы страх избыли..." - подумал на это Дмитрий. Ему вдруг стало как никогда понятно, что в битве, которая вот-вот начнется, судьбу решит не только сила и, быть может, не столько сила, которой у Мамая более чем вдвое против русских, а крепость духа, возвеличенного святостью гнева, пределом терпенья людского, и чувствовал он, что не все силы души своей употребил, чтобы вознести и укрепить самую главную стену обороны - силу воинского духа.

Он глянул вдоль бесконечного, на много верст уходящего строя русских полков, увидел поднявшийся, оторванный от земли солнцем густой туман и решил, что еще успеет объехать свое воинство, уже построившееся, способное видеть великого князя.

- Бренок!

- У стремени, княже!

- Стремени и держись! - Дмитрий подстегнул коня и вернулся к полку правой руки.

Вой увидели великого князя - заколыхались знамена, плотный лес копий и бесконечная россыпь лиц, пожилых, старых, молодомужих и совсем юных. В первом ряду он ясно различил приземистую фигуру Лагуты, а рядом с ним, чуть выше ростом и потоньше, но лицом в отца, - сын его, верно, старший...

- Возлюбленные отцы и братия моя! Не премог я влечения души своея и понудил себя вернуться и поклон творить вам, вставшим на поле сем за Русь святую, за храм пресвятой богородицы. В сей час узрят очи ваши кровопролитие великое и смерть скорую, но не за тем ли пришли мы, братие, едины от мала до велика, единого роду и племени, дабы умереть, если надо, в сей грозный и пресветлый час за все православное христианство? Нам ли убоятися всепагубного Мамая? Пусть же он, треокаянной, вострепещет при виде грозной силы нашей, коей испокон веку не сбирала Русь!