Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

На Гауптштрассе ожидал второй закрытый экипаж, в который сели Адольф и Паула, когда провожавшие покойную разошлись. Раубаль присоединился к своей жене. Потом катафалк и два экипажа отправились в Леондинг на место погребения.

На следующее утро 24 декабря Адольф пришел ко мне домой. Он выглядел таким измученным, словно в любую минуту мог упасть в обморок. Казалось, он в отчаянии, опустошен, в нем не осталось ни искры жизни. Он объяснил, что чувствовал, как беспокоится о нем его мать, и поэтому не спал много дней. Моя мать спросила его, где он собирается провести сочельник. Он сказал, что Раубали пригласили его с сестрой к себе. Паула уже ушла к ним, а он еще не решил, пойдет или нет. Моя мать уговаривала его мирно провести Рождество в кругу родных теперь, когда все члены семьи понесли такую утрату. Адольф слушал ее в молчании. Но когда мы остались одни, он резко сказал мне: «Я не пойду к Раубалям». – «Куда же ты пойдешь? – нетерпеливо спросил я его. – В конце концов, это сочельник». Я хотел попросить его остаться с нами. Но он даже не дал мне закончить и энергично заставил меня замолчать, несмотря на свое горе. Внезапно он взял себя в руки, и у него заблестели глаза. «Может быть, я пойду к Стефании», – сказал он.

Этот ответ был вдвойне типичен для моего друга: во-первых, потому, что он был способен совершенно забыть в такой момент, что его отношения со Стефанией были не чем иным, как принятием желаемого за действительное, прекрасной иллюзией; а во-вторых, потому, что, даже когда понял это, он по трезвом размышлении предпочел принимать желаемое за действительное, нежели открыть душу реальным людям.

Позже он признался мне, что действительно принял решение идти к Стефании, хотя прекрасно знал, что такой внезапный визит без предварительной договоренности, даже не будучи представленным ей, к тому же в сочельник противоречил хорошим манерам и принятым в обществе правилам и, вероятно, означал бы конец его отношениям с ней. Он сказал мне, что по дороге увидел Рихарда, брата Стефании, который проводил рождественские каникулы в Линце. Эта неожиданная встреча заставила его отказаться от своей идеи, так как ему было бы больно, если бы Рихард – что неизбежно – присутствовал при его разговоре с ней. Я больше не задавал вопросов; на самом деле не имело значения, обманывал ли себя Адольф этим предлогом или придумал его для меня в качестве оправдания своего поведения. Конечно, когда я увидел Стефанию у окна, сочувствие, написанное на ее лице, было, несомненно, искренним. Однако я сомневаюсь, что она узнала Адольфа в его похоронном наряде и в таких обстоятельствах. Но разумеется, я не высказал ему этого сомнения, потому что знал, что это только лишит моего друга последней надежды.

Я вполне могу себе представить, какой сочельник был у Адольфа в 1907 году. То, что он не хотел идти в дом к Раубалям, я мог понять. Я также мог понять, что он не хотел мешать нашему тихому, маленькому семейному празднику, на который я пригласил его. Безмятежная атмосфера в нашем доме заставила бы его почувствовать свое одиночество еще сильнее. По сравнению с Адольфом я считал себя баловнем судьбы, так как у меня было все, что он потерял: отец, который меня обеспечивал, мать, которая любила меня, и тихий дом, который радушно принимал меня.

А он? Куда ему было пойти в тот сочельник? У него не было знакомых, друзей, никого, кто принял бы его с распростертыми объятиями. Для него мир был враждебным и пустым. И поэтому он пошел к Стефании. То есть к своей мечте.

О том сочельнике он рассказал мне лишь то, что он много часов бродил в одиночестве. Только к утру он возвратился домой и лег спать. О чем он думал, что чувствовал и пережил, я никогда не узнал.

Адольф часто произносил эти слова в шутку, когда говорил о своем намерении поехать жить в Вену. Но позже, когда он понял, какое впечатление на меня производят его слова, эта идея стала развиваться в его голове до того, что мы должны поехать туда вместе: он – чтобы посещать Академию художеств, а я – Консерваторию. При помощи своего великолепного воображения он рисовал такую красочную картину этой жизни, такую ясную и подробную, что я часто не знал, выдает ли он желаемое за действительное, или она реальна. Для меня такие фантазии имели более практический аспект. Конечно, я хорошо выучился своему ремеслу, – моими успехами были довольны и мой отец, и заказчики. Но часы, проведенные в пыльной мастерской, повлияли на мое здоровье, и наш доктор, мой тайный союзник, настоятельно рекомендовал мне оставить работу обойщика. Для меня это означало, что я попробую сделать любимую музыку своей профессией – желание, которое приобретало все более и более конкретную форму, хотя препятствий было много. Я выучился всему, чему можно было выучиться в Линце. Мои учителя также поощряли меня в моем решении посвятить свою жизнь музыке, но это означало, что мне нужно ехать в Вену. Так, слова «Поедем со мной, Густл», которые мой друг впервые произнес так беспечно, приняли форму конкретного предложения и определенной цели. Тем не менее я понял, что без решительного вмешательства Адольфа мой неактивный характер не позволил бы мне изменить профессию и уехать жить в Вену.