Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

«Интерьер здания не очень вдохновляет. Если экстерьер – сама мощь и величие, которые придают зданию значимость художественного памятника, то интерьер, хоть и требует восхищения, не производит впечатления как достойный экстерьера. Только когда мощные звуковые волны текут через зал, а шепот ветра уступает их ужасному реву, вот тогда можно почувствовать все великолепие и забыть о золоте и бархате, которыми перегружен интерьер.

Адольф Г.».

На лицевой стороне открытки снова дописано: «Кланяюсь твоим достопочтенным родителям». Адольф здесь совершенно в своей стихии. Друг забыт, даже Стефания забыта: ни привета, ни даже намека на него – настолько он ошеломлен своим недавним впечатлением. Неуклюжий стиль отчетливо показывает, что его способность выразить себя словами недостаточна, чтобы отдать должное глубине его чувств. Но даже эти слова, которые звучат как восторженное заикание потрясенного человека, раскрывают значимость пережитого им. В конце концов, самой большой мечтой нашего детства в Линце было когда-нибудь увидеть безупречную постановку в Венской опере вместо спектаклей нашего провинциального театра, которые оставляли желать лучшего. Конечно, Адольф метил этим пылким описанием в мое сердце, любящее искусство. Ведь что же могло сделать Вену для меня более привлекательной, если не восторженное эхо таких художественных впечатлений?

На следующий день, 8 мая 1906 года, он снова написал мне; даже удивительно, что он за два дня написал мне три раза. Причина становится ясна из содержания открытки, на которой изображена Венская опера снаружи. Он пишет:

«Я действительно стремлюсь в свой милый Линц и Урфар. Я хочу или должен снова увидеть Бенкайзера. Как он поживает? Так что я приезжаю в Линц в четверг в 3.55. Если у тебя будет время и тебе разрешат, встреть меня. Кланяюсь твоим достопочтенным родителям!

Твой друг,

Адольф Гитлер».

Слово «Урфар», в спешке написанное неправильно, подчеркнуто, хотя мать Адольфа все еще жила на Гумбольдтштрассе, а не в Урфаре. Конечно, это относилось к Стефании, равно как и кодовое слово «Бенкайзер». Фраза «Я хочу или должен увидеть Бенкайзера» характерна для стиля и характера Адольфа. Также важными являются слова «Если у тебя будет время и тебе разрешат, встреть меня». И хотя для него это было крайне необходимо, он уважал мой долг послушания родителям. И он не забывает послать им поклон с этой открыткой.

К сожалению, я не могу подтвердить, действительно ли Адольф возвратился в Линц в следующий четверг, или же эти слова должны были означать лишь его намерение удовлетворить его неудержимое стремление к Стефании. Однако его замечание в «Майн кампф», что первая поездка в Вену продолжалась всего две недели, неверно. В действительности он оставался там около четырех недель, о чем свидетельствует открытка от 6 июня 1906 года. На этой открытке, на которой изображены Франценсринг и здание парламента, написаны вполне обычные строчки: «Тебе и твоим достопочтенным родителям я посылаю с этой открыткой привет и наилучшие пожелания к празднику. С уважением, Адольф Гитлер».

С этим воспоминанием о своем первом посещении Вены, преображенным его острой тоской по Стефании, для Адольфа началось переломное лето 1907 года. То, что он пережил в те недели, было во многих отношениях схожим с серьезным кризисом двумя годами раньше, когда после длительного копания в своей душе он наконец свел счеты со школой и положил конец учебе. Внешне этот поиск нового пути проявлялся в опасных приступах депрессии. Мне слишком хорошо были известны эти его настроения, которые резко контрастировали с его экстатической активностью. Я понимал, что не могу помочь ему. В такие дни он был недоступным, необщительным и отдалившимся. Могло быть так, что мы не встречались день или два. Если я пытался навестить его дома, его мать встречала меня с огромным удивлением. «Адольф ушел, – говорила она. – Наверное, он тебя ищет». На самом деле Адольф в одиночестве бесцельно бродил по окрестным полям и лесам. Когда я наконец встречался с ним, он был явно рад, что я опять с ним. Но когда я спрашивал, что случилось, он отвечал лишь: «Оставь меня в покое» или резко «Я сам не знаю». А если я настаивал, он понимал мое сочувствие ему и тогда говорил более мягко: «Не важно, Густл, но даже ты не можешь помочь мне».

Такое состояние длилось несколько недель. Но однажды, когда прекрасным летним вечером мы гуляли у Дуная, это напряжение стало ослабевать. К Адольфу вернулся его прежний, знакомый мне тон. Я точно помню этот момент. По обыкновению, мы пришли, чтобы посмотреть, как Стефания под руку со своей матерью пройдет мимо нас. Адольф все еще находился во власти ее чар. И хоть он видел ее в это время почти каждый день, эти встречи так и не стали для него чем-то обыденным. Если Стефании, наверное, уже давно наскучило молчаливое, но совершенно обычное поклонение бледного, худощавого юноши, то мой друг тем больше терялся в своих полных желания мечтах, чем чаще ее видел. И тем не менее он был далек от романтических идей о тайном бегстве или самоубийстве. Он красноречиво объяснил мне состояние своей души: образ любимой преследовал его днем и ночью; он был не способен работать или даже ясно мыслить и боялся, что сойдет с ума, если такое положение дел продлится, хотя и не видел способа изменить ситуацию, за которую нельзя было винить Стефанию. «Можно сделать только одно, – кричал он. – Я должен уехать, далеко уехать от Стефании».