Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Декорации постоянно навлекали на себя критику. Задник декораций колыхался от каждого шага; это особенно раздражало, когда он должен был изображать гористый ландшафт. У меня волосы встают дыбом, когда я вспоминаю пожар, который случился в конце постановки оперы «Риенци». Дворец стоял по центру сцены, а с него выступал балкон, на который вышли Риенци и Ирена, чтобы успокоить толпу. Справа и слева от них горела смола, которая изображала начало «разгорающегося пожара». Рабочий сцены должен был опустить огромное панно с изображением дворца, который лижут яркие языки пламени и уничтожают его. Это панно висело сбоку жесткой распорки. Когда кто-то ослабил распорку, панно с треском упало на пол. Всегда следует принимать в расчет такого рода случайности. Гитлеру все понравилось, и он сказал, что эти «скромные» спектакли таят в себе обещание чего-то лучшего, что мы позднее увидели в Венской придворной опере. Но сейчас меня удивляет то, что такие – с прискорбием приходится отмечать – постановки, не отвечающие соответствующим требованиям, могли «вдохновлять» нас или «приводить в состояние восторга». Идеализм в наших юных сердцах гарантировал то, что мы никогда не были недоброжелательными критиками театральных постановок.

Билеты на оперы Вагнера всегда распродавались. Нам часто приходилось стоять в очереди до двух часов в ожидании, когда откроются двери, если мы намеревались бороться за стоячее место у колонны. Антракты были бесконечными. А так как мы горели восторгом и отчаянно хотели попить чего-нибудь охлаждающего, старый билетер с белой бородой продавал нам по стакану воды, позволяя оставаться на завоеванной нами территории у колонн. Мы клали в пустой стакан мелкую монетку и возвращали его билетеру. Часто спектакль шел до полуночи. Тогда я провожал Адольфа домой, но прогулка до его дома была слишком короткой для того, чтобы мы успели стряхнуть с себя сильные впечатления этого вечера, и поэтому он отправлялся провожать меня до моего дома на Кламмштрассе. За это время он поистине проникался духом этой оперы, и мы вместе возвращались на Гумбольдтштрассе. Не припоминаю, чтобы Адольф когда-нибудь уставал; казалось, ночь воспламеняла его, а утром у него редко были дела. И после спектакля случалось так, что мы ходили взад и вперед между нашими домами, пока я не начинал зевать и глаза мои едва не закрывались.

С детства Адольфа возбуждали сказания о немецких героях. Будучи мальчиком, он не мог ими начитаться. У него была книга Густава Шваба, в которой популярно излагались эти саги из древнегерманской истории. Это была его любимая книга, и на Гумбольдтштрассе она стояла в библиотеке на почетном месте, где всегда была под рукой. Лежа в постели больным, он с головой уходил в таинственный мир мифов, который эта книга открыла для него. Когда мы, будучи студентами, стали жить в Вене, я вспоминаю, что у Адольфа было особенно красивое издание немецких Heldensagen, сказаний о героях, к которым он часто и с жадностью припадал, несмотря на неотложные повседневные проблемы, которые обуревали его в то время.

Его знание этих саг было ни в коем случае не преходящей забавой, как это бывает у других людей. Они увлекали его, и в его рассуждениях на исторические и политические темы – можете быть в этом уверены – они всегда присутствовали в его мыслях, ведь это был мир, которому, как он чувствовал, он принадлежит. Он не мог представить для себя лучшей жизни, чем жизнь блистательных героев древнегерманской истории. Он отождествлял себя с великими людьми этой ушедшей эпохи. Казалось, не было ничего более достойного борьбы, чем жизнь, похожая на их жизнь, полная грандиозных подвигов, самая героическая жизнь, какая только возможна, чтобы из нее войти в Валгаллу [2]и стать мифическим бессмертным, присоединившись к уже находящимся там, кого он так почитал. Этот необычный, романтический ракурс мышления Гитлера не следует игнорировать. В мире суровой политической реальности появится тенденция отвергать эти юношеские размышления как фантазии, но факт остается фактом: несмотря на все события своей жизни в этот период, личность Адольфа Гитлера пребывала лишь в поистине праведных верованиях, в которые его ввели саги о немецких героях.

В конфликте с буржуазным миром, который со своим обманом и ложной нравственностью ничего не мог ему предложить, он инстинктивно искал свой собственный мир и нашел его в истоках и древней истории своих соотечественников. Он считал, что это был их золотой век, и эта давно ушедшая эпоха, известная лишь по обрывочным историческим документам, стала для пылкого юного Гитлера полнокровным настоящим. Энергия, с которой он проживал тот век, который канул в Лету 1500 лет назад, была такова, что у меня, жившего в начале XX века, часто голова шла кругом. Действительно ли он жил среди героев этого неясного, темного века, о которых говорил так, будто они стояли лагерем в лесах, через которые мы совершали наши ночные прогулки? Был ли для него зарождающийся век, в котором мы с ним оказались, не более чем сон наяву? Этот временной сдвиг часто настолько беспокоил меня, что я боялся за его рассудок: может быть, однажды он обнаружит, что не может спастись от искажения времени, которое он для себя создал. [3]