Михаил Давыдов - Оппозиция его Величества

Особый, самобытный путь развития России, неграмотный народ, который, естественно, нуждается в образовании больше, чем в свободе. В целом же заочный спор его с царем в 1818 г. и с Воронцовым в 1820 г. перекликается с знаменитым заочным же спором Карамзина и Сперанского накануне 1812 г. Понятно, что эту аналогию можно оспорить: слишком разнятся «субъекты» сопоставления. Тем не менее, именно в силу типичности взглядов Ермолова и Закревского (а то, что они единомышленники, не подлежит сомнению), такое сравнение допустимо. Это будет понятно чуть позже.

При ответе на этот вопрос очень важную роль играла и будет играть проблема самобытности исторического развития России. Мы не имеем возможности хоть сколько-нибудь подробно проследить генезис этой идеи и, отсылая читателя к соответствующей необозримой литературе [143], ограничимся краткими замечаниями.

Как известно, в начале XVIII в. отношение России к Западу во многом пересматривалось. Усвоение опыта Европы было признано важной насущной задачей, впервые признавалась культурная и технико-экономическая отсталость России. Концепция «Москва — третий Рим» была как будто навсегда забыта. Акцентировалось сходство России и Запада, общие черты в их судьбах, в характерах русских и европейцев [144].

Эта линия в историографии развивалась и во второй половине XVIII в., причем весьма активно; немалую роль здесь сыграла необходимость защитить национальное достоинство России и русских от нападок со стороны некоторых западных писателей.

Особую остроту в связи с этим приобрел вопрос о типе российского государства. Монтескье безоговорочно относил Россию к деспотическим странам и был в этом не одинок. Конечно, большинство русских дворян и не подозревало о существовании Монтескье, но дворянскую интеллигенцию гораздо больше устраивала, например, позиция Вольтера, который даже Турцию не считал за деспотию, не говоря уж о России. Самодержавие, отличие которого от идеальной западной монархии было очевидно для всех, еще со времен Татищева рассматривалось как вызванная особенностями России, в первую очередь ее огромной территорией, — форма монархии, но никоим образом не деспотии. В частности, Екатерина II писала: «Российская империя есть столь обширна, что кроме самодержавного государя всякая другая форма правления вредна ей, ибо все прочие медлительнее в исполнениях». Напомним, что и Монтескье полагал, что чем больше территория страны, тем сильнее должна быть власть правительства; республика — подходящая форма государства для небольших стран.

С воцарением Екатерины II, усиленно добивавшейся признания себя просвещенной государыней, а следовательно, и России — монархией, в этом смысле на философско-дипломатическом «фронте» были достигнуты определенные успехи. Это вполне устраивало большинство тех дворян, для которых тот факт, что Россия не есть деспотия, был важным компонентом хорошего политического «самочувствия». В их глазах данный тезис нисколько не противоречил идее самобытности России. Вот знаменитые слова Болтина: «О России судить, применяясь к другим государствам, есть то же, что сшить на рослого человека платье по мерке, снятой с карлы. Государства европейские во многих чертах довольно сходны между собою; знавши о половине Европы, можно судить о другой, применяясь к первой, и ошибки во всеобщих чертах будет немного; но о России судить таким образом не можно, понеже она ни в чем на них не похожа, а особливо в рассуждении физических местоположений ее пределов» [145].

Особое значение в связи с этим приобрело крепостничество. Для европейцев крепостное право было одним из решающих аргументов в пользу отнесения России к деспотиям. Для отечественной историографии реальным оказался лишь один способ защиты: крепостничество наряду с самодержавием было объявлено национальным достоянием (в котором иностранцы в силу незнакомства с русской спецификой понять ничего не могли), оно было включено в общую социологическую схему и, по их мнению, не препятствовало классификации России как монархии. В определенном смысле оно становилось таким же «палладиумом России», как само самодержавие, второе оказывалось невозможным без первого.

Дворянской интеллигенцией была прочно усвоена среди прочих мысль Монтескье, сформулированная в «Наказе» Екатерины II так: «Законоположения должно применять к народному умствованию». Правительство официально заявило, что законы должны соответствовать исторически сложившимся нравам народа, и это соответствие необходимо соблюдать на каждом этапе развития не только России, но и любой страны вообще (заметим, что идея по форме вполне либеральная). Отсюда, естественно, вытекала необходимость подготовки умов к изменению законодательства, своеобразной расчистки почвы для такой перемены. Главную роль в этом процессе должны были играть добрые примеры, воспитание, — словом, постепенная и довольно продолжительная подготовка. Через призму этой идеи оценивались все возможные преобразования в стране и до, и тем более после революции во Франции.