Михаил Давыдов - Оппозиция его Величества

Среднестатистический «персиянин» в восприятии Ермолова обязательно наделен непомерной гордостью без малейших на то оснований, высокомерием, хитростью, алчностью, жестокостью и сладострастием, и притом всегда остается рабом. Ермолов не находит у персов, с которыми встречается, ни одного положительного качества и поэтому выглядит в «Записке» как фараон на древнеегипетской стеле, окруженный толпами рабов и пленных: все персонажи едва достают ему до колена. «Вельможи сии по множеству жен имеют толпы детей, которые по большей части наследуют их добродетели. Персия долгое время может гордиться постоянством своих нравов», — таково его мнение об элите этой страны. Выше уже приводились уничтожающие характеристики персидских придворных, которые, впрочем, в такой же степени относятся и к их русским «коллегам».

А вот собственно о народе Персии Ермолов говорит совсем с другой интонацией, хотя вспоминает о нем значительно реже, чем о его властелинах. Ермолов высоко оценивает восприимчивость, прекрасную физическую закалку, выносливость, пылкий характер народа. Бедственное состояние, в котором находится простой народ, не может не вызвать у него сочувствия, ибо длинная цепь «начальствующих» только тем и занимается, что отнимает у него последние крохи: «Из замка видны четыре небольшие деревни бедные, потому что у самой большой дороги. Здесь довольно сей причины, чтобы поселянам быть в совершенной нищете, ибо из посылаемых от правительства чиновников редко который не снабжается законным правом требовать от них всего безденежно. Так с многочисленною свитою проезжающий вельможа истребляет в один день запасы нескольких месяцев. Проходят военные, состояние их заставляет завидовать состоянию беднейшего из поселян, и его имуществом распоряжаются как собственностию» [137].

В «Записке» есть и другие места, делающие Ермолова чуть-чуть похожим на Радищева, совершающего путешествие из Тифлиса в Тавриз и далее, причем, как всегда бывает у Алексея Петровича, ирония незаметно переходит в самый настоящий пафос (сразу понимаешь, почему именно ему император поручил писать манифест о вступлении русской армии в Париж в 1814 г.). Так, описывая ставший нормой жизни Персии грабеж простолюдинов, он говорит: «Вельможи… людей низкого состояния приучают к презрению богатства, и так до самого простого народа, которому если и остается кусок железа, и тот безжалостная судьба исковывает в цепи рабства, и редко в острый меч на отмщение угнетения». В другом месте, сообщая, что английские офицеры-инструкторы, нимало не смущаясь присутствием русских, избивали в строю персидских солдат, саркастически замечает, что «сею полезною операциею англичане внушают персиянам понятия о чести, и хотя последние досадуют на то, но утешены тем, что в свою очередь передают удары свои подчиненным. Одни нижние чины остаются без удовлетворения, но справедливая судьба может и им представить благоприятный случай, и ручаться нельзя, чтобы когда-нибудь английские экзерцирмейстеры не расплатились за кулачные удары» [138].

Тема права порабощенных на месть угнетателям пунктиром проходит по тексту «Записки». Откровенная ненависть Ермолова к деспотизму не дает оснований сомневаться в том, что ему хотелось бы в данном случае видеть теорию естественного права переведенной на язык практических действий. «Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытимая власть, никаких пределов не признающая; где подлые народа свойства уничижают достоинства человека и отъемлют познание прав его; где нет законов, преграждающих своевольство и насилие; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю, где самая вера научает злодеяниям, и дела добрые не получают возмездия; тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твое!» — таково заключение «Записки» [139]. Кажется, еще немного и Ермолов примет на себя роль «справедливой судьбы» и отомстит за слезы страждущих; он, по всей видимости, и не против, но только в роли главнокомандующего русской армией.

Здесь возникает важный вопрос. Известно, что «Персидские письма» были прежде всего письмами о Франции, а не о Персии, которая занимала автора много меньше. Естественно спросить, насколько «Записка о посольстве в Персию» может считаться «Русскими письмами»? Ибо несмотря на многочисленные радостные уверения в том, что чудесно быть жителем страны с «кротким правлением», в ермоловском тексте есть немало прямых аналогий с тогдашней Россией, как мы ее себе представляем в начале XXI в. Причем, эти аналогии не слишком завуалированные. Речь идет не только об описании придворных, вельмож. Взять хотя бы кулачные расправы с солдатами во время «экзерциции», бедственное положение «поселян», беззащитных перед произволом власть имущих, роскошь верхов и нищету простого народа. Разве все это Ермолов мог видеть только в Персии? При желании «Записку» нетрудно рассматривать как образцовое в смысле использования «неконтролируемого подтекста» произведение, когда чуть ли не каждое слово или мысль непременно имеют двойной, потаенный смысл. Ермолов, например, пишет о персидском деспотизме, а сам-то метит в российский, переживает из-за порабощенных женщин Востока (кто же из европейцев мог пройти мимо такого знака «роскоши восточной», как гаремы!) а думает о русских крепостных «харемах», критикует англичан за избиение солдат-персов, а сам имеет в виду соотечественников-аракчеевцев и т. д. Рассуждения такого рода часто просто неотразимы, опровергнуть их бывает трудно. Тем более, что в ряде случаев они верно отражают ситуацию подцензурного мышления целого народа.