Евлампий Поникаровский - С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…»

— Да ладно, не ворчи, как старая свекровь. Война все спишет, а меня не подводи под напрасную ругань из-за этого дерьма.

— И впрямь: придешь в штаб по какой-либо надобности, а начальника штаба всегда нет. А если и застанешь, то все равно ничего не решишь. Болен человек, и болен как будто безнадежно.

— А почему же никто его не остановит? — спрашиваю я как-то у Ковтуненко.

— Взялся за него сам комиссар, майор Ковальчук. Да вот получится ли, не знаю. Горбатого, говорят, только могила может исправить. Страшно на него смотреть — небритый, опухший от перепоя, все дела по штабу забросил. Ладно, что мы еще не последовали его примеру. Махнул, видимо, на него рукой и командир полка, все вопросы решает через ПНШ.

Ковтуненко оказался провидцем. Капитан Димов через две недели погиб в пьяном виде в бою за село Вербовку.

Все-таки странно устроен человек, одетый в военную форму и на время вышедший из боя. Первую неделю на отдыхе он блаженствует, наслаждаясь покоем. Нет ни орудийного грома, ни пулеметного перестука, ни крови, ни жертв. Хорошо! На вторую неделю в душу заползает непонятное ощущение: чего-то не хватает, чего-то тобой не сделано. Начинает казаться, что ты находишься где-то в стороне от важных и нужных дел. А на третью неделю непонятное становится ясным: ты затосковал о бое.

В полку, как в деревне: все обо всем знают. Сначала прошел слушок: весь пятый гвардейский кавалерийский корпус передают во 2-й Украинский фронт. Мы скоро оставим Васильевку и своим ходом двинемся в путь. Дыма без огня не бывает. Солдатский телеграф работает исправно. Но кроме солдатского телеграфа есть солдатское чутье. Слушок или догадка вскоре подтверждается с величайшей точностью. 31 декабря, в канун нового 1944 года, нас, командиров подразделений, созывают в штаб полка. Подполковник Беленко берет с места в карьер:

— Да, наш корпус перебрасывают на 2-й Украинский фронт. Снимаемся с отдыха завтра. Идем…

С наших языков срываются вопросы:

— На Киев? На Житомир? На Белую Церковь?

Подполковник хмурится.

— Чего не знаю, того не знаю. Одно скажу: марш будет длительный и на много сотен километров. Двигаться будем, как обычно, ночами, потому что путь наш пролегает в зоне действия авиации противника.

Командир полка напоминает о бдительности, о светомаскировке в походе и тщательном укрытии людей, повозок, лошадей на дневках, особо о сбережении людей от обморожений и простуд, о сохранении конского состава.

— В период передислокации нам надо сохранить высокую боеспособность. Еще раз напоминаю: куда идем и зачем — не должна знать ни одна живая душа. Ни здесь, ни там, где будем делать остановки.

Командир полка требует еще и еще раз проверить готовность подразделений к дальнему переходу.

После совещания я задержался в штабе. С ПНШ Ковтуненко мы с любопытством смотрели на карту Украины. На ней, молчаливой и таинственной, мы искали ответ на главный вопрос: где нам предстоит воевать?

— А где бы ни предстояло, — почему-то вдруг рассердился Ковтуненко.

В первый день нового года мы выступили.

Марш был трудным. Погода неустойчивая: то морозец прижмет, то оттепель начнется, то липучий снег пойдет, то дождь — мелкий, холодный, нудный. Часто снег с дождем перемешивается. И злой ветер, пронизывающий до костей. И всюду мокрень, всюду грязища. Едешь по шоссе, по грейдеру — еще ничего, терпимо. Грязь чавкает, но в ней не вязнешь, не тонешь. Но как только ступишь на проселок — беда. Кони тонут по брюхо, колеса по ступицу.

Грязь на Украине какая-то особая, липучая и клейкая. Она схватывает намертво, как гипс, как цемент. В ней часто остаются каблуки и подметки сапог и даже подковы лошадей.

Пушки приходится тащить, запрягая в них вместо четырех коней по восемь в каждую, а в повозку — по четыре. Попытались двигаться по железнодорожным насыпям, по шпалам, но из этого ничего хорошего не получилось. На шпалах начиналась такая тряска, что ехать становилось невозможно и опасно: боеприпасы, того гляди, начнут рваться. Но как бы тяжко ни было, мы двигались вперед. От дневки к дневке. Выручали кони — наши бессловесные, безотказные друзья и вечные трудяги.

Какую огромную тяжесть вынесли они на войне, наши кони! Мы часто видели, как с них стекала и ошметками падала в грязь желтая пена, как на них, потных от ушей до хвоста, кучерявилась шерсть, а от неимоверной усталости мелко-мелко дрожали ноги. Об их лошадиных чувствах — радости и боли — мы узнавали по ржанью и выражению больших умных глаз. В глазах коня читалось все: и отношение к тебе, его хозяину, и готовность везти любой груз до полного изнеможения, до последнего вздоха. Нам не раз приходилось видеть, как от усталости, перенапряжения, бескормицы и ранений кони падали. Это страшная беда, когда кавалерист лишается коня. И что поражало, почти всегда это происходило одинаково. Сперва конь начинает останавливаться, потом вовсе не может идти. Казак ведет его в поводу. Но конь этот уже не жилец. Пройдет еще каких-нибудь три-четыре километра, опустится сначала на колени, потом на брюхо, протянет морду и по-собачьи положит ее на землю. Бока круто вздымаются, дышит натужно, в горле что-то булькает, а из пасти рвется тихий стон. Казак и бьет, и уговаривает, а конь смотрит такими печальными глазами, словно хочет сказать: «Я исполнил все. Больше сил нет. Прощай, хозяин!» Тяжко и гулко вздохнет и уронит голову на землю. Казак снимает седло, закидывает на плечо и уходит. Тошно глядеть на умирающего коня… Коня бросишь — не оглядывайся назад. Но как не оглянешься? Конь из последних сил оторвет голову от земли, поглядит глазами, в которых и страдание, и недоумение, и мучительная боль, и мольба о помощи, и слеза, потом вздрогнет всем большим телом, замрет, откинет копыта. Все!