Джек Лондон - Светлокожая Ли Ван

- Завтра, Ли Ван, мы будем пировать. - Он начисто высосал мозговую кость и швырнул ее собакам. - Мы будем есть оладьи, жаренные на свином сале, и сахар, который еще вкуснее...

- Оладьи? - переспросила она, неуверенно произнося незнакомое слово.

- Да, - ответил Каним снисходительно, - и я научу тебя стряпать по-новому. В этом ты ничего не смыслишь, как и во многом другом. Ты всю жизнь провела в глухом уголке земли и ничего не знаешь. Но я, - он выпрямился и гордо окинул ее взглядом, - я - великий землепроходец и побывал всюду, даже у белых людей; и я сведущ в их обычаях и в обычаях многих народов. Я не дерево, которому от века назначено стоять на одном месте, не ведая, что творится за соседним холмом; ибо я, Каним-Каноэ, создан, чтобы бродить повсюду и странствовать, и весь мир исходить вдоль и поперек.

Женщина смиренно склонила голову.

- Это правда. Я всю жизнь ела только рыбу, мясо и ягоды и жила в глухом уголке земли. И я не знала, что мир так велик, пока ты не похитил меня у моего племени и я не стала стряпать тебе пищу и носить вьюки по бесконечным тропам. - Она вдруг взглянула на него.

- Скажи мне, Каним, будет ли конец нашей тропе?

- Нет, - ответил он. - Моя тропа, как мир: у нее нет конца. Моя тропа пролегает по всему миру, и я странствую с тех пор, как встал на ноги, и буду странствовать, пока не умру. Быть может, и отец мой и мать моя умерли - не знаю, ведь я давно их не видел, но мне все равно. Мое племя похоже на твое. Оно всегда живет на одном и том же месте, далеко отсюда, но мне нет дела до него, ибо я - Каним-Каноэ.

- А я, Ли Ван, тоже должна брести по твоей тропе, пока не умру, хоть я так устала?

- Ты, Ли Ван, моя жена, а жена идет по тропе мужа, куда бы та ни вела. Это закон. А если такого закона нет, так это станет законом Канима, ибо Каним сам создает законы для себя и своих.

Ли Ван снова склонила голову, так как знала лишь один закон: мужчина - господин женщины.

- Не спеши, - остановил ее Каним, когда она принялась стягивать ремнями свой вьюк со скудным походным снаряжением, - солнце еще горячо, а тропа идет под уклон и удобна для спуска.

Женщина послушно опустила руки и села на прежнее место.

Каним посмотрел на нее с задумчивым любопытством.

- Ты никогда не сидишь на корточках, как другие женщины, - заметил он.

- Нет, - отозвалась она. - Это неудобно. Мне это трудно; так я не могу отдохнуть.

- А почему ты во время ходьбы ставишь ступни не прямо, а вкось?

- Не знаю. Должно быть, потому, что ноги у меня не такие, как у других женщин.

Довольный огонек мелькнул в глазах Канима, и только.

- Как и у всех женщин, волосы у тебя черные, но разве ты не знаешь, что они мягкие и тонкие, мягче и тоньше, чем у других?

- Знаю, - ответила она сухо; ей не нравилось, что он так спокойно разбирает ее недостатки.

- Прошел год с тех пор, как я увел тебя от твоих родичей, а ты все такая же робкая, все так же боишься меня, как и в тот день, когда я впервые взглянул на тебя. Отчего это?

Ли Ван покачала головой.

- Я боюсь тебя, Каним. Ты такой большой и странный. Но и до того, как на меня посмотрел ты, я боялась всех юношей. Не знаю... не могу объяснить... только мне почему-то казалось, что я не для них... как будто...

- Говори же, - нетерпеливо понукал он, раздраженный ее нерешительностью.

- ...как будто они не моего рода.

- Не твоего рода? - протянул он. - А какого же ты рода?

- Я не знаю, я... - Она в замешательстве покачала головой. - Я не могу объяснить словами то, что чувствовала. Я была какая-то странная. Я была не похожа на других девушек, которые хитростью приманивали юношей. Я не могла вести себя так. Мне это казалось чем-то дурным, нехорошим.

- Скажи, а твое первое воспоминание... о чем оно? - неожиданно спросил Каним.

- О Пау-Ва-Каан, моей матери.

- А что было дальше, до Пау-Ва-Каан, ты помнишь?

- Нет, ничего не помню.

Но Каним, не сводя с нее глаз, словно проник в глубину ее души и в ней прочел колебание.

- Подумай, Ли Ван, подумай хорошенько! - угрожающе проговорил он.

Женщина замялась, глаза ее смотрели жалобно и умоляюще; но его воля одержала верх и сорвала с губ Ли Ван вынужденное признание.

- Да ведь это были только сны, Каним, дурные сны детства, тени не бывшего, неясные видения, от каких иногда скулит собака, задремавшая на солнцепеке.

- Поведай мне, - приказал он, - о том, что было до Пау-Ва-Каан, твоей матери.

- Все это я позабыла, - не сдавалась она. - Девочкой я грезила наяву, днем, с открытыми глазами, но когда я рассказывала другим о том, какие странные вещи видела, меня поднимали на смех, а дети пугались и бежали прочь. Когда же я стала рассказывать Пау-Ва-Каан свои сны, она меня выбранила, сказала, что это дурные сны, а потом прибила. Должно быть, это была болезнь, вроде падучей у стариков, но с возрастом она прошла, и я перестала грезить. А теперь... не могу вспомнить. - Она растерянно поднесла руку ко лбу. - Они где-то тут, но я не могу их поймать, разве что...