Гвидо Препарата - ГИТЛЕР, Inc.

Однако последний отрывок, несмотря на предложенный в нём безупречный механизм реализации, был скорее плодом благих пожеланий, нежели бесстрастных размышлений.

Англосаксонских финансовых воротил и ту несправедливость, на которой зиждилось их процветание, Веблен ненавидел не меньше, чем немецких бездельничающих юнкеров. И когда русские коммунисты штурмовали Зимний дворец в Петербурге, сердце Веблена воспламенилось — он с восторгом воспринял большевистский переворот в ноябре 1917 года.

Казалось, что в ленинской России надежды Веблена смогут найти своё конкретное выражение, своё окончательное лицо: обетованная земля без помещиков и офицерской касты, где машины будут работать на полную мощность под грамотным наблюдением строго разграниченных «советов инженеров» (137).

Короче, это будет рай на земле. Несмотря на то что Веблен был неутомимым путешественником, он так и не посетил Россию и не увидел воочию советскую утопию; он больше полагался на чтение легенд, рассказываемых красными энтузиастами, восхищёнными тысячами чудес мифического евразийского царства социального равенства.

«Большевизм, — писал Веблен в 1919 году, — является революционным по своей сути. Его цель — перенесение демократии и власти большинства в область промышленности и индустрии. Следовательно, большевизм — это угроза установившемуся порядку. Поэтому его обвиняют в угрозе по отношению к частной собственности, бизнесу, промышленности, государству и Церкви, закону и нравственности, цивилизации и вообще всему человечеству» (138).

Этого было достаточно для того, чтобы отправить еретика и иконоборца такого калибра в лагерь красных. К концу войны Веблен выбрал свою сторону баррикады и свои знамёна.

В 1920 году журнал «Political Science Quarterly» обратился к нему с просьбой прокомментировать новую библию либералов — бестселлер Кейнса о мирной конференции.

Едва ли кто-нибудь заметил, что этот комментарий капитана Веблена был подлинным шедевром вылепленной им политической экономии.

Отбросив формальности, Веблен буквально стёр в порошок трактат Кейнса in toto. «Широкая популярность книги. — писал Веблен, — является в действительности коммерческим эхом превалирующего отношения мыслящих людей к тому же диапазону проблем. Отношения людей, привыкших принимать политические документы по их номинальной стой-мости… Кейнс воспринимает договор как… окончательное установление, а не как стратегический исходный пункт дальнейшего политического торга и продолжения войны~ (139).

Совершенно непростительно, утверждал Веблен. для такого занимавшего столь высокое положение специалиста, как Кейнс, оказаться гак явно неспособным распознать до очевидности ясную природу жалкой пантомимы, разыгранной в Версале. Прикрываясь «ширмой дипломатического пустословия государственные мужи возвели весьма расчётливо сконструированное здание, упоминания об опорных точках которого Кейнс, превыше всего стремившийся, подобно другим уважаемым публицистам, отразить «банальное отношение мыслящих граждан», довольно успешно избегает.

Главный аргумент, который Веблен теперь готов представить, состоит из трёх утверждений: (1) тезиса, (2) предсказания и (3) заключительного рассуждения.

1. Тезис Веблена. «Центральным и основополагающим содержанием Договора является не записанная в нём статья, согласно которой правительства западных держав объединяются ради одной цели — подавления и удушения Советской России… Можно сказать, что это та главная канва, на которой был затем написан текст договора» (140). Веблен разрывает своё временное интеллектуальное перемирие с западным истеблишментом и возвращается к неизменной своей оппозиции капиталистической олигархии, решив на этот раз драться до конца. Всё ещё находясь в это время на гребне своего романтического отношения к большевизму, он вновь заявляет, что коммунистическая Россия является угрозой праздной частной собственности, то есть опасным противником, в чьи намерения входит уничтожение непропорционально высоких рент, основанных на частной собственности и финансах. Следовательно, продолжал Веблен, только скорое и полное уничтожение большевизма может гарантировать мирную жизнь деловым (плутократическим) демократиям Запада.

2. Предсказание. Пессимизм, потрясение и моральное негодование по поводу статей и положений Версальского договора, которые, со времени выхода в свет книги Кейнса, стали нравственным долгом каждого, кто стремился сохранить «либеральную позу», составили в итоге весьма избыточную аффектацию, говорил Веблен, ибо «условия, касающиеся германских компенсационных выплат», выдавали скорее «заметную снисходительность, достигающую степени заранее обдуманной и обсуждённой небрежности». Другими словами, вся эта репарационная фальсификация была в действительности «дипломатическим блефом, рассчитанным на то, чтобы выиграть время, отвлечь внимание и заставить всех потенциально недовольных проявлять терпение на тот период, который потребуется для восстановления Германии и создания в ней реакционного режима, то есть для воздвижения бастиона против большевизма» (141). Хитроумный план не фиксировать условия германских выплат, предложенный британскими представителями на Версальской конференции, должен был, по мысли его авторов, вызвать целый водоворот «базарной торговли, взаимных контрпретензий и бесконечных переговоров по улаживанию возникших противоречий», в хаосе этого водоворота «Германия не будет ослаблена до такой степени, что не сможет помогать имперскому истеблишменту бороться с большевизмом в внешней политике и с радикализмом у себя дома» (142). Итак, Версальский договор по самой своей сути был не чем иным, как превосходно сконструированной ловушкой, которая оставляла в неприкосновенности правящий класс Германии — хранителя реакции, — не исцелив его от феодальной болезни, в то время как страдания и возмущение низших слоёв общества — непосредственной жертвы репарационного кровопускания — поставят столько «радикально настроенного» пушечного мяса, сколько потребуется оставшимся неприкосновенными юнкерам для восстановления реакционного антибольшевистского режима.