Дмитрий Балашов - Младший сын

Видение незримо ширится и тает, исчезая в снежной пыли, в сиреневых сумерках, в тишине настороженно ожидающего весны бора. Княжеский поезд скачет домой, в Переяславль.

Житницы полны хлеба. Амбары и погреба ломятся от снедного изобилия. В медовушах разливанное море медов и заморских вин. В бертьяницах меха и кожи, скора, лопоть, лен, иноземные бархаты и шелка. В ларцах, сундуках и скрынях золото и серебро, чаши и братины, дорогие пояса и цепи, жемчуг и гривны новгородского серебра. В оружейных палатах брони и панцири, куяки и колонтари, сабли, шеломы, щиты, мечи, топоры, клевцы и рогатины, связки копий и мешки стрел, луки, колчаны, седла, попоны и сбруя, запасные подковы, гвозди… Все есть, и всего много. И дружина, кованая рать, в бронях, и легкая конница, и пешцев можно набрать, села полны народом. И бояр прибавилось на княжом дворе, хоромы больших бояр заполнили весь угол Кремника.

И бояре и дружина требуют вести их в поход. И купеческая старшина требует отобрать Коломну и поставить там свой мытный двор, посадить своих тиунов и вирников. И так уж в Коломне что ни купец, то и москвич, а сборы торговые уходят посторонь. А нынче и совсем худо стало, как рязанский князь на лодейное и весчее руку наложил. И не вытерпеть, и нельзя, чтобы богатства и обилие утекало в пограничьях на чужих мытных дворах тому же хоть рязанскому князю. Почему тот, кто лучше хозяйничает на земле, должен платить тому, кто только берет, не делая ничего самолично.

Но сам же Данил говорил всегда: «каждый да сидит в уделе своем», и на старости лет… Хоть он, конечно, тоже Ярославич, а Ярославичи все любили воевать. Но накопленные воинскую силу и оружие нельзя сохранить, не бившись. Мельник должен молоть, воин – воевать. Иначе – к чему он? Дружина, гости торговые, бояре – все хотят, все толкают его в поход. И время способное, пока Константин в ссоре с племянниками. И татарская рать у Константина, слышно, из ногаевых татар набрана, за них авось царь ордынский не вступится. И… к чему скрывать! Сам Данил хочет, давно хочет, ох, как хочет получить Коломну!

С боярами из Рязани, что приезжали отай, сговорено. Протасий поведет ратных. Родиона, пришлого, Данил отдал ему под начало. На думе князь, сердито и тяжело дыша, задирая бороду, требовал приготовить все как нать. «Сраму бы не было! Как под Кашином! Рязански кмети обыкли воевать!» – вновь и вновь повторял он. Воеводы радовались. Данил Лексаныч сердит, значит, решил.

Убран хлеб. Бабы копают огороды. Тонкий запах осени, запах вянущих трав, провожает московскую рать. Данил в шлеме и панцире пропускает полки, что на рысях выходят по Коломенской дороге. От пристаней отчаливают лодьи с пешею ратью. Протасий, тоже в кольчуге и шлеме – сивые волосы выбиваются из-под шелома, лицо потное: жарко! – едет от причалов в гору. Останавливается рядом с Данилом, расстегнув ремешок, снимает шелом, ветерок треплет его волосы, отдувает бороду. Ратники идут походным строем, брони и оружие в тороках, копья приторочены к седлам, у каждого заводной конь. Тысячи лошадей – рыжих, красных и серых, гнедых, соловых, игреневых, карих и вороных, караковых, пегих, буланых, редрых, каурых, сивых, чалых, мышастых, саврасых и бурых – хорошо кормленных, с круглыми, словно налитыми спинами. Густой конский дух перекрывает все прочие запахи, и в его волне проходит, и проходит, и проходит конная московская рать.

Рядом с князем на отборных выстоявшихся лошадях четверо сыновей. Рыжий веселый Юрий, он тоже без шелома, в одной кольчуге с короткими рукавами сверх малинового зипуна. Рядом высокий Александр, в броне с зерцалом и граненом шеломе, гордится оружием – не диво в восемнадцать-то лет! За ним Борис, щурится на проходящую рать. Он без шелома и брони, в одном кожаном кояре с перевязью. На перевязи дорогая ордынская сабля, подарок отца. Борис то и дело слегка трогает рукоять ладонью: позволит ли ему батюшка обновить саблю в бою? И страшно, и по-мальчишечьи сладко испытать «это», почуять себя героем, «храбром», скакать и рубить в настоящем сражении! Только тридцатилетний Иван не жаждет в бой. Он внимательно следит за проходящим войском, иногда взглядывает на отца, седого, в сверкающих доспехах, непривычно грозного, на его горбатый нос, на его выпростанную наружу бороду, на его утонувшие под шеломом строгие «повелительные» глаза, на княжеский шестопер, что подвешен у батюшки на кожаном паворзне через руку. Все непривычно, все грозно, и батюшка непривычен, и сколько же собрано коней! Ему очень хочется поднять на руки крестника Елевферия, посадить перед собой на седло и показывать ему проходящую рать; или младшего братца Афанасия, – но нельзя. И тот и другой дома. Даже матушка смотрит сейчас издали, со смотрильной башенки Кремника.