Дмитрий Балашов - Воля и власть

– Ты живи! – как-то сказал Керим. – Я всегда жил так! Смерти не ждал, смерть сама тебя найдет! Живи, пока живешь, а молодая жена будет тебе в старости опорой! Да и дети пойдут…

О детях Василий подумывал с легким страхом. Временем сомневался и в том, будут ли дети у него. Не устарел ли он для этого? Только Кевсарья-Агафья ничего не страшилась, по-видимому. Пела, весело готовила ему вкусный плов и была, по всему, чрезвычайно довольна своей семейной жизнью, выспрашивая порой и о далекой русской родне, и о том, как ее там примут.

– Они хорошие! – отвечал Василий. – Примут с любовью! – Кевсарья молча кивала в ответ, не поднимая глаз. Видимо, опасалась все же. Тем паче что русская молвь, которой понемногу учил жену Василий, давалась ей с трудом.

Выезжали из Орды обозом вместе с тверским великим князем в самые Крещенские морозы. Зима была снежной, вьялица переметала пути, кони проваливались по грудь и не шли. Передовые то и дело менялись, проминая снег. На дневках, ежели не достигали какого жилья, ставили в кружок сани, клали коней на снег, а сами размещались меж ними вповалку, затягиваясь с головою попонами. Василий молча прижимал Агафью к себе, согревал холодные руки и ноги. И казалось, исчезни весь мир в метельном свисте и вое, и все равно он будет согревать ее дыханием своим, пока сам не умрет! И такое приходило на ум.

Караван русичей полз, как издыхающая змея. Не хватало хлеба, кончалось вяленое мясо, которое жевали сырым, не разжигая костра, отрезая по куску ножом у самых губ. Слава Богу, Кевсарья была привычна и к седлу, и к ночлегам в снегу, и к долгим перекочевкам, но что-то разладилось в ней самой: когда снимал с седла, бессильно обвисала на руках, и раз, когда лежали все в куче, согревая друг друга, заплакала у него на груди.

– Худо тебе? Худо?! – выспрашивал Василий испуганно.

– Нет. Нет, не то! – она, отрицая, судорожно потрясла головой. – Кажись, беременна я. – Выговорила, отчаянно краснея в темноте. – Сына тебе рожу! Батыра!

Василий замер, крепко, до боли, прижимая к себе жену. Не ждал, не верил, думал, что стар, ан и подступило! Наверху по-прежнему выла и плакала вьялица, кружил снег, и кони, положенные близь, отфыркивали лед из ноздрей, и еще так было далеко до Родины! Но теперь он знал – довезет. Чтобы не совершилось, довезет все равно! И жену, и сына. Почему-то верилось, что будет сын. Бесилась метель, Кевсарья-Агаша, выплакавшись и согревшись, уснула у него на груди. А он не мог уснуть, все думал и думал. И жизнь уже не казалась пустой или прожитой даром, жизнь наполнилась, и он уже был не один!

Лето было дождливым, вымокали плохо созревавшие хлеба, огороды стояли, полные воды, и разноличная овощь сгнивала прямо в земле или, наоборот, пускалась в буйный рост, на капусте начинали расти добавочные кочанчики, листья скручивались в какие-то неведомые вавилоны, словом, дельной капусты, основного овоща русских огородов, тугой и плотной, годной и в солку, и в лежку, нынче можно было не ждать. «Жидкая» редька, едва собранная, грозила прорасти и загнить в первые же недели, лук чуть не весь пошел в стрелку, сверх того, с Востока прилетел тучею крылатый червь и поел все деревья. Яблони в садах стояли, лишенные листвы и обмотанные паутиной, будто стеклянные.

Да тут еще умерла мать, Евдокия. Да у псковичей разворачивалась целая война с немцами и Литвой. Началось с удачных походов под Ржеву и Полоцк, едва не взятый плесковичами, с удачного, опять же, набега брата Константина на немецкие земли. Сам Василий вновь ходил на Витовта, к Вязьме, взял городок Дмитровец (и радостно было зреть, как пылают деревянные городни, а литвины отступают в беспорядке перед московитами). Но у Вязьмы встречу московскому войску выступил сам Витовт с полками и, сметя силы, воеводы решили не рисковать. Остановили войско, начались пересылы, и дело опять кончилось перемирием. (Никоновская летопись, кажется, по этому случаю замечает, что Василий Дмитриевич ходил к Серпейску и Вязьме и не успел ничтоже.) Все это было еще до переворота в Сарае. Орда казалась не страшна, а Шадибек, дружественный Руси хан, крепок на троне. Гораздо более тревожили бои на западных рубежах, а также дела нижегородские.

В августе плесковичи отправились в злосчастный поход на немцев, результаты которого Псковская летопись потом сравнивала со сраженьями более чем вековой давности у Раковора [94]и Ледовым побоищем.

С немцами столкнулись на броде в Туховитичах. Броды были заграждены заранее, так что бились через реку, долго и бестолково перестреливаясь из луков, самострелов и пищалей. В конце концов, немцы отступили, а плесковичи, вся псковская рать, пошли в сугон, не выяснивши разведкою размер немецких сил. Что против них выступил едва ли не весь Орден с немецкой и литовской помочью, которой командовал Румбольд, соратник Витовта, выяснилось только на Лозоговицком поле, когда ничего уже сделать было нельзя и отступить – значило потерять рать.