Дмитрий Балашов - Воля и власть

– Я тебя-то не враз признал! – повинился Василию. – А как ты приказал… тогда и воспомнил, словом!

Была уже глубокая ночь, но Идигу не спал, и скоро привял своего сотника с его русским спутником. Остро взглядывая в лица, выслушал обоих.

– Ты дрался в войске Витовта, против меня, Пулад! – сказал Идигу, и в голосе прозвучало не то предостережение, не то угроза.

– И я дрался против тебя, повелитель! – смело возразил Василий, глядя в глаза Идигу. – И я же посоветовал Пуладу бросить бездарного Тохтамыша и служить тебе!

Тень довольной улыбки тронула лицо старого волка.

– А ты, русич, – высказал он, – передай своему коназу, что его заждались в Орде!

Сказал, и у Василия по спине поползли холодные мураши, столько было во вроде бы добродушных словах Идигу скрытой жестокой угрозы.

– Ты от кого прибыл?

– От боярина Федора Андреича Кошки! – отмолвил Василий. – С его сыном Никифором.

– Что ж сам-то он не прискакал?

– Недужен. Не встает!

Идигу покивал головой, пожевал губами, подумал, высказал:

– Идите. Вашего Керима не трону. Пусть верно служит новому хану Большой Орды!

Над степью волоклись низкие серые тучи. Волга засинела и потемнела, начиная выходить из берегов. Где-то в верховьях шли непрестанные дожди. Подходила осень. Теперь, когда Василий приезжал к другу, Кевсарья выбегала навстречу гостю, убирала его коня, подавала воду для рук и наливала кумыс за едой. Керим уже начал вставать, садиться в седло. Раны его понемногу затягивались.

Как-то уже настойчиво засиверило, подступали холода, и белесое небо готово было вот-вот просыпаться снежною крупой, – они стояли вдвоем у коновязей, беседуя о делах тверского великого князя Ивана Михайловича, который, кажется, одолевал двоюродника, перевесив его серебром, и невдолге должен был получить у Булат-Салтана ярлык на свою вотчину и спорные с Юрием Всеволодичем Холмским земли. Дул ветер. Кевсарья выглянула из юрты, созывая их к выти [93].

– Женись! – сказал Керим спокойно и просто. – Любит тебя!

– Стар я! – отмолвил наконец Василий, оглушенно перемолчав.

– Не стар. Ты воин! – отверг Керим. Да для Орды он, Василий, был еще не стар. – Женись! Она заменит тебе Фатиму! – повторил Керим. – Мужу плохо быть без жены. Русский поп окрестит ее и перевенчает вас тут, в Сарае. А я буду знать, что отдал дочь в хорошие руки, в руки того, кто спасал меня от смерти прежде, и спас теперь!

Василий молчал.

– Иди, поговори с ней! – подсказал Керим, и Василий, деревянно переставляя ноги, двинулся к юрте. – Выйди, Кевсарья! – попросил он девушку.

Она готовно, накинув на плеча чапан, вышла к нему. В степи не в городе: тут женщины, да и девушки, не прятали лиц, и это не считалось грехом. Отворачиваясь от ветра, девушка косо взглядывала на него, ждала.

– Когда-то я любил девушку, ее звали Фатима, – трудно начал Василий.

– Я знаю! – перебила Кевсарья. – Она стала твоей женой и ее увели гулямы Тимура! Ты часто ее вспоминаешь? – спросила она, заглядывая ему в лицо.

– Не часто, – возразил Василий. – Но жениться больше не смог. А ты похожа на нее…

– Знаю, ты воскликнул тогда: Фатима!

– Да.

Они молчали. Дул ветер. Девушка подошла к нему вплоть. Губы у нее были, как у молодого жеребенка, нежные, Фатимины губы. И руки молодые и упругие, что он почувствовал, когда она обнимала его. И пахло от нее юртой, спелым яблоком и молодостью. И не нужно было уже спрашивать, пойдет ли она или нет за него замуж.

Свадьбу справили тихо, по степному обряду. Кевсарья, нареченная Агафьей, с гордостью показывала маленький серебряный крестик у себя на груди. Крестили ее и перевенчали с Василием в один день. С русской стороны присутствовали только двое знакомых киличеев: Прохор да Митя Хрен, да еще русский поп пришел поздравить молодых, но гостей все одно набралась полная юрта. Были Керимовы ратники, была родня, Пулад тоже явился со своими. Много пили, пели, плясали, выводили невесту гостям, мешая русский и татарские обряды. Уже поздно ночью расходились, разъезжались, кто и уснул тут же, упившись.

Кевсарья, нынешняя Агаша, уснула у него в объятиях, доверчиво прижавшись к Василию. Он не стал трогать ее в первую ночь.

Жили они после того в Керимовой юрте. Тащить молодую к себе на подворье, в невесть какие хоромы, Василий не стал. Задувала метель. Шел мелкий колючий снег, от которого слезились глаза, и его разносило ветром. В юрте было тепло. Агаша, познав наконец супружеские радости, преданно смотрела ему в глаза и стерегла каждое его движение, тотчас готовно кидаясь исполнить его желание, а Василий с удивлением чуял в себе порою взрывы какого-то давнего сумасшедшего счастья, столь схожего с молодым, что и не верилось, что он уже сед, уже на шестом десятке, и невесть, как повернет его новая семейная жизнь, когда он постареет совсем и потеряет жизненные силы.